Рассвет в декабре - Федор Кнорре

Их, конечно, видели, от их полосатых курток даже сторонились, когда они цепочкой переходили дорогу, понемногу приближаясь к краю. На них мельком с удивлением оглядывались, наверное ища конвоиров, но не останавливались, проходили мимо, боясь отстать и потерять свое место в общем потоке.

Солдаты мотопехоты в железной машине, с автоматами, в полном порядке сидевшие лицом друг к другу в два ряда, проводили их глазами, когда они уже пересекли дорогу. Они-то уж могли прекрасно разглядеть эту полосатую четверку, понуро шаркающую, заложив руки за спину, медленной походкой скованных общей цепью рабов. Конвоиров не было видно, но солдаты не удивились, тут все было в порядке, сразу видно. Эти лагерники идут не своей волей: их ведут. Не нужно было разыскивать глазами конвоиров. Слишком знакомая картина. Ясно было, что конвой тут есть. Он где-то на своем месте… К тому же в машине были не эсэсовцы какие-нибудь, наверное простые фронтовые солдаты мотопехоты, отупевшие в беспросветных, бесконечных отступлениях…

Потом еще несколько раз они пробовали опять побежать. Очень медленно, спотыкаясь и падая. Хуже всего было то, что чаще всех от слабости падал именно Удо, который должен был показывать дорогу. Тогда, выбравшись на просеку, они взялись все за руки, как дети, и опять затрусили мелкими шажками, поддерживая друг друга, то и дело падая все вместе. И тут они услыхали собаку. Коротко взлаивая, она шла по следу. Очень быстро шла, как будто им наперерез. Они остановились, прислушиваясь.

Удо, еще тяжело дыша, закинул за плечо руку, залез к себе за ворот куртки и вытащил через голову веревочную петлю, висевшую на шее. На конце петли, у него на груди, был привязан пистолет.

— Это мне дай, — сказал русский.

— Почему тебе?

— Я хорошо стреляю. Офицер. Понял?

Ему отдали пистолет, он проверил обойму, прислонился спиной к стволу дерева и поднял пистолет. Все смотрели на опушку просеки — слышно было, что собака быстро идет, вот-вот может выскочить на открытое место.

Русский подвинулся, встал поудобнее так, что плечом оперся о ветку, и все равно видно было, что рука у него дрожит. Он шире расставил ноги и поднял пистолет обеими руками.

Лагерная овчарка выскользнула из кустов, молча промчалась через просеку, взвизгнула и прилегла. Тогда они сквозь ветки, невдалеке за деревьями, разглядели человека в белой рубашке. «О, дурак проклятый!» — не сдержав досады, крикнул человек и злобно дернул собаку за обрывок ремня. Собака с радостной готовностью вскочила, он ударил ее кулаком по голове и свистящим шепотом скомандовал: «Лежать».

Продолжая досадливо ворчать, он проворно поднял с земли и встряхнул черный эсэсовский мундир, аккуратно расправил складки рукава, снял фуражку и портупею и все это бережно уложил на траву. Фуражку и портупею сверху. Потом из бумажного свертка вытащил штатское пальто, торопливо натянул его в рукава и туго затянул пояс. Надел и поправил на голове мягкую шляпу. Он очень торопился, но все время потихоньку ругал собаку, а она виновато припадала и прижималась мордой к земле.

Потом коротко и повелительно подал ей команду. Собака вскочила и побежала туда, куда он показал ей рукой, но что-то не поняла и вернулась. Это повторилось еще раз — собака послушно бросалась бежать, но, как только замечала, что он от нее уходит, виновато, но упрямо возвращалась к его ногам.

И тут она вдруг учуяла людей, почуяла тот лагерный запах, который она безошибочно узнавала, запах людей, которых ненавидела, на которых ее натаскали как на крупную беззащитную дичь. Она сейчас же глухо рыкнула, рыскнула вправо, влево и метнулась к хозяину, позвала его за собой, но хозяин почему-то не побежал, как всегда, за ней следом, помогая ловить эту их общую дичь, а, ухватив за ошейник, удержал на месте. Она с горящими глазами, уже заранее глубоко и быстро, с жадным всхрипом дышала, предчувствуя погоню и удачу — она ведь чуяла: дичь совсем близко; хозяин притянул ее к себе, приставил ей к затылку пистолет и выстрелил. Собака медленно повалилась на бок. Ноги ее побежали, цепляясь за воздух. Она еще дернулась мордой, попыталась обернуться взглянуть на хозяина. Может быть, чтоб что-то понять.

Хозяин спрятал в карман пальто пистолет, быстро огляделся кругом, все было тихо, и он опустился на колено, с чувством проговорил:

— Бедный ты мой, глупый парень… — присел на корточки и погладил собаку по спине там, где нельзя было испачкать руку в крови.

Он повторил еще раз про глупого парня, на этот раз совсем плаксивым голосом; наверное, ему было жаль собаку. Или себя. Или то золотое время, какое они провели вместе с собакой, охраняя лагеря и вылавливая беглецов-заключенных.

Потом он быстро встал, отряхнул землю с испачканного колена, приостановился, с размаху поддал ногой свой аккуратно сложенный под кустом мундир, накрытый фуражкой, и скрылся в кустах.

— Не надо! — сердито сказал Удо и дотронулся до руки русского, державшего пистолет. — Нельзя! Слышишь! Нам ничего нельзя. Нам только колокол!

Русский, вздрогнув, нехотя отвел ствол, нацеленный в спину убегавшего, и покорно повторил:

— Я, я, ферштее… Глоке… Алярм глоке…

Ворота обведенного каменной стеной монастыря были наглухо заперты. Старинные дубовые ворота, прошитые частыми рядами толстых гвоздей с широкими медными шляпками. Меди на них было почти столько же, сколько дерева. Такие и гранатой не подорвешь.

Они пошли вдоль стены и добрались до запертой калитки. Сквозь ее старинную могучую кованую решетку можно было только поглядеть на просторный двор, вымощенный брусчаткой, и подножие башни колокольни.

Охваченные слабостью полной безнадежности, они тащились вдоль бесконечной стены, похожей на тюремную. Только они-то были снаружи, и попасть внутрь было еще труднее, чем если бы они пытались оттуда бежать.

Запахло навозом, сырой, недавно политой землей.

— Я так и знал, — пробормотал Удо, и никто не понял, что такое он знал, пока они не стали спотыкаться на мягких грядках. Они вышли на монастырский огород, на обратном склоне горы.

— Не лазят же они через стену к себе на огород, а? — Удо показал на опрокинутую ручную тележку: железный ящик на резиновых шинах. Протоптанная среди вскопанной земли дорожка вела прямо к сараю, приткнувшемуся к древней стене. Рядом с сараем, в глубокой нише толстой каменной стены, они увидели низкие ворота. Это был как бы «черный ход» старого монастыря, и покосившиеся воротца были похожи на обыкновенные, с плохого крестьянского двора. Посредине их держал громадный висячий замок, но обе створки на ослабших петлях не сходились вместе, оставляя широкую щель.

Раскачав и придерживая эти шаткие створки, помогая друг другу они по очереди протиснулись, обдирая локти и плечи, через ворота.

Теперь они оказались за стеной, на вымощенном брусчаткой дворе. Там было безлюдно, стояла затаившаяся тишина. Монастырская звонница уходила в небесную высь, а они беспомощно топтались около наглухо запертой кованой двери в ее подножии.

Они разбрелись по двору, прислушиваясь, наугад пробуя ручки запертых дверей, и вдруг услышали очень ясный в тишине звук два раза повернувшегося в замке ключа. Еще какую-то дверь заперли около входа в монастырскую церковь.

Стараясь ступать неслышно, они все разом обернулись, пошли на этот звук, сами не зная зачем, просто как кошка на звук скребущейся в ночи мыши, и действительно услыхали, как железо ключа в чьих-то неверных руках ткнулось в железо, царапнуло, и ключ, наверное очень крупный, тяжелый, чуть слышно погромыхивая, вошел в замочную скважину, и тут Рено, вскочивший первым на ступеньку, схватился за ручку дверей, рванул ее на себя и упал.

Из приоткрывшейся двери поспешно потянулась рука в черном широком рукаве, пытаясь поймать ручку, — но тут уж Удо ухватился за ручку, и все, один за другим, они ввалились в прихожую.

— Это нельзя!.. Уважаемые господа, это запрещено… Церковь закрыта… Пожалуйста, завтра в шесть часов утра, милости просим! Никак нельзя. Строго запрещено! — лепетала черная монахиня, забегая вперед, стараясь загородить им дорогу.

Высокая церковь была полна тьмой, только в дальнем углу мирно горели желтым пламенем несколько маленьких свечек, и там блестело что-то золотое, полированное. Смутно чувствовалось, что в темноте перемещаются черные человеческие тени, но одна только первая, с ключом, забегала перед ними, загораживая дорогу, и умоляла:

— Господа! Господа!.. Это совсем нельзя!

А «господа» в полосатых штанах, болтающихся как на жердях на их костлявых ногах, шагали мимо, почти бежали, как по следу, за Удо, который хорошо разбирался, где полагается тут быть входам и проходам.

— О-о! Туда даже мне входить воспрещается! — от ужаса переходя на свистящий шепот, пугая их, сама пугаясь и действительно не решаясь ступить за ними на ступени, ведущие к алтарю, — причитала черная монахиня.