Рассвет в декабре - Федор Кнорре

— Что ты не поняла, Нина… Крыша… Черепицы одна на другую положены. Чтоб вода скатывалась. Точно крутая глиняная скала… Скат лоснится в темноте, как ледяная горка… Может быть, потому, что луна была?.. Вот не помню.

— О чем ты? — больше не останавливая, стискивала ему руку Нина. — Это правда в самом деле было? Крыша? — Она так научилась различать, когда ему «казалось» и когда «было», что сейчас не сомневалась: это «было».

— Все не поймешь?.. Мы ведь убежали, — в его голосе была обида на ее непонятливость. — Меня же предупредили: передадут, тогда надо бежать. Я тогда уже догадался, что я в пятерке, понимаешь?.. Даже оказался вроде старшим в этой пятерке…

— Там была… какая-то организация и ты?..

— Я?.. Да вовсе не я… а тот, в чьей шкуре… шкуртке… чья куртка на мне!.. Чей номер я добровольно… поневоле принял… это за него мне товарищи верили, оберегали. Они мне верили и молчали. А ты можешь понять, что это такое, когда тебе вдруг верят?.. А кто не знал — сторонились. Так и шло… Эти четверо ко мне на марше все ближе подбираются… Удо… так его звали? Да, Удо! Ночью мне передал: «Сейчас будет пора». Я сказал: «Хорошо, да». А Алексахин шепотом по-русски спрашивает: что он говорит? «Сейчас будет пора», — отвечаю… Это так говорится «бежать», а нам и на ноги-то подняться… оой… во всем теле такая тоска… Лежу и думаю: неужели вставать, неужели опять идти?.. Мне бы и не встать, пожалуй, будь я один, просто сам собой, безо всякой обязанности… Так бы и остался лежать, как другие, по всему лесу кучками полосатых тряпок валялись, где упали после перехода тысячи нашего лагерного народу…

Он весь погрузился, ушел в воспоминание. Скользя и спотыкаясь, он шел по его следам, хотя выговорить удавалось ему очень немного. Временами складывался связный рассказ, Нина жадно улавливала смысл из обрывков, напоминала, что он опять замолчал, думает про себя. Он ее слышал и старался как можно скорее и ей объяснить хоть что-нибудь из того, что неудержимо развертывалось у него в памяти.

Долгие годы ему удавалось удерживать себя от того, чтобы безвольно отдаться течению этого воспоминания. Конечно, он помнил. Все помнил, но не желал вспоминать. Он останавливался, обрывал себя, окаянный, бесконечно ранимый, детски обидчивый Ходжа, спешивший заранее высмеять самого себя, прежде чем другие высмеют его сокровенное, спрятанное за последней, двенадцатой дверью замка Синей Бороды…

А вот сегодня он плыл, его несло течение, и он не думал бороться, даже помогал ему и очень старался ради Нины, чтоб что-нибудь было видно и ей. Это было очень трудно, как будто он переводил с иностранного незнакомого ей языка на понятный ей язык обыкновенных слов. Он говорил: «я встал и сказал «да», в то время как ему про себя хотелось сказать: «он» — так далеко было ему сейчас до глубоких синих сумерек леса, оцепленного на ночь охранниками СС, до того Удо, который его подпер плечом на пятый день похода, когда он начал спотыкаться и чуть было не вывалился из строя под дула автоматов. И это Удо сказал: «Вот ты слышишь?» В густых фиолетовых, как-то нелепо сказать — «весенних» сумерках на дальнем конце оцепленного леса вдруг вспыхнула, разгорелась стрельба, там кричали, яростно лаяли собаки. «Это ради нас. Они их отвлекают. Можно, я пойду первым. Я ведь здешний, знаю дорогу». И он, Калганов, встал и сказал «да». Несколько охранников пробежали мимо них на шум, снимая на ходу автоматы. Он сказал Удо «да». И они вышли на опушку леса и, когда кусты кончились, выпрямились во весь рост и открыто побежали, вся пятерка, волоча ноги, на согнутых коленях, и за ними, с опозданием, увязалось еще несколько человек. Их-то уже заметили, по ним открыли огонь; кажется, только двое или трое успели скатиться в овраг следом за пятерыми, которых вел за собой Удо. Пробираясь по дну вдоль оврага, они еще долго слышали, как у них за спиной хрустят, продираясь в темноте по кустам, хрипят, дышат, все больше отставая, эти бедняги… Когда они решились выбраться наконец на другую сторону оврага, Удо прерывисто выдохнул: «Отдыхать нельзя. Скорей надо, скорей!» — и упал. Все повалились рядом и тут только заметили, что их стало четверо.

Удо с трудом поднял руку, показал вперед и вверх. Небо, чуть подсвеченное после заката, еще не совсем потемнело. На его фоне четко чернела силуэтом против света двойная вершинка горы и в ее седловине башня колокольни и окруженное стеной длинное строение горного монастыря.

Они все смотрели, еще с болью, надрывно дыша.

— Вот она, эта колокольня! Теперь вы сами видите?

— Что, что он говорит? — по-русски спросил тот, у кого по всему лбу шла борозда старого странного шрама в виде почти правильной буквы «М».

— Тю вуа? Это одно клош, глоке!.. — перевел ему другой и заговорил по-французски.

— Ясно, ясно… Вижу… Колокольня…

— Русский? — спросил Калганов, хотя и так было слышно, что русский.

— Тоже руский?.. Ясно. Задача ясна. Кто, хоть один, доберется — звони до последнего. Алярм! Зо? Алярм глоке!

Удо подтвердил: «Зо, зо! Алярм!»

Все, оказывается, знали. Наконец и он сам все понял. Задача была ясная, только добраться бы до колокола, ударить в набат, поднять тревогу в надежде, что где-то услышит кто-то… а может быть, кому-то было известно, где и кто, — услышат, поймут, что тут людям подошла какая-то самая последняя, нож к горлу, крайность, людям ничего не осталось, только кричать, только поднять в ночной воздух к небу сигнал последнего отчаяния, какой взлетает в эфир с гибнущего, горящего, погружающегося в океанский холод корабля: «S…O…S», «спасите наши души!..»

До сих пор, пока их отгоняли из лагеря на запад, подальше от наступающего Восточного фронта, им можно было хоть цепляться за какую-то надежду. После того как колонны лагерников вдруг повернули в горы, совсем в сторону, почти что обратно к востоку, — цепляться стало не за что: их вели к каменоломням. Старинным, чуть ли не древнеримским, давно заброшенным, глубоким как пропасти каменоломням.

До сих пор только одно удерживало эсэсовцев. Только одно мешало им попросту перестрелять из пулеметов всех, кого они вывели из лагеря. Только одна эта вечная докучливая забота всех убийц: куда спрятать труп? Тем более если трупов будет десять-одиннадцать тысяч! И вот тут-то явилась у них эта счастливая мысль или приказ: древние каменоломни в горах!..

— Тут нам обязательно надо переходить через дорогу, — сказал Удо.

Лесная тропинка все время поднималась вверх и привела их на опушку. Тут они остановились среди редких кустов. Прямо у них перед глазами, сползая плавным поворотом под уклон, текла в темноте узкая горная дорога, полная медлительного затаенного движения, скрипа колес, приглушенного урчания моторов, хруста сапог по гравию.

Длинная серебряная спортивная машина покорно ползла за телегой, запряженной двумя коровами, скрипела ручная тележка, за которой шли дети и, понуро опустив голову, тащились собаки; повизгивала детская коляска, вся перекосившаяся от тяжести поклажи, между двух грузовиков, а по обочине гуськом шагали люди, придавленные раздувшимися рюкзаками.

Все это появлялось из-за заворота, с медлительностью безнадежности двигалось, протекало мимо и уходило в глубокую тень, за поворот дороги. Бессмысленное, безвольное общее поточное движение никуда.

— Милосердный боже, — сказал Рено (кроме лагерного номера у него была еще только эта кличка по заводу, где его схватило гестапо). — Боже милосердный, — повторил он печально и торжественно. — Мы, солдаты Франции, ревели, как сопливые мальчишки, от стыда и бешенства, когда на наших глазах по всем дорогам половина Франции вот так уходила от немцев… И вот я дожил — немцы бегут на запад. Как я мечтал дожить до этого дня, и вот в душе у меня ни капли радости. Точно все это какой-то великий обман. Ведь это совсем не те люди бегут.

— Те самые, — сказал Удо.

— Может быть, есть и те самые. Нет, тех, кто мне нужен, тут нет. Тех, из гестапо, тут нет. Всех тех, кто не станет волочить мешки на ручной тележке. Я гляжу и говорю себе: радуйся, вот оно, возмездие, — и чувствуют обман. Одни совершают преступление, а месть рушится на головы других, вот в чем дело.

— Пойди поцелуйся с ними! — разобрав, в чем дело, сказал русский.

— Достань-ка мне парочку ручных гранат и увидишь, как я умею с ними целоваться.

— Надо переходить, а не болтать. Как нам через дорогу перейти?

— Может быть, лучше вон там, на самом завороте?

Русский сказал:

— Правильно! На завороте.

Они пробрались по кустам, дошли до поворота и медленным спокойным шагом втиснулись в общий поток движения, между длинной парной повозкой и громозким автофургоном — дезинфекционной камерой.

В общей замедленной сутолоке они понемногу перебрались на левую сторону и за поворотом, не оглядываясь, даже головы не поднимая, шаркая по-лагерному ногами, стали уходить.