Закон и жена - Уилки Коллинз

— Вы сделали это! — кричала она мне в исступлении, размахивая палицей. — Подойдите только, и я размозжу вам голову, не оставлю у вас ни одной живой косточки!

Бенджамин одной рукой держал меня, другой отворил дверь. Я предоставила ему делать со мною что угодно, Ариель точно очаровала меня, я не могла оторвать от нее глаз. Ее ярость утихла, когда она увидела, что мы удаляемся. Она бросила палицу, обняла Декстера обеими руками и, припав головой к его груди, плакала и рыдала над ним.

— Господин! Господин! Они никогда больше не будут сердить вас. Посмотрите на меня. Посмейтесь надо мною. Скажите: какая ты дура, Ариель! Придите в себя!

Бенджамин увлек меня в соседнюю комнату, и я услышала жалобный вопль бедного создания, которое любило его с верностью собаки и преданностью женщины. Тяжелая дверь захлопнулась за ними, я очутилась в приемной и долго плакала, как беспомощный ребенок, припав к своему старому другу.

Бенджамин запер дверь на ключ.

— Не о чем плакать, — сказал он спокойно. — Вам следует скорее возблагодарить Бога за то, что вы вышли из той комнаты целы и невредимы. Пойдемте.

Он вынул ключ из замка, и мы спустились вниз в прихожую. После минутного размышления он отворил наружную дверь. Садовник работал в саду.

— Ваш господин очень болен, — сказал ему Бенджамин, — и женщина, которая находится с ним, совсем потеряла голову, если у нее когда-нибудь она была. Где поблизости живет доктор?

Преданность этого человека Декстеру выразилась так же грубо, как и преданность Ариели. Он с криком бросил лопату.

— Господин мой нездоров?! Я сейчас же бегу за доктором, вы не успеете оглянуться, как я приведу его.

— Скажите доктору, чтобы он взял с собой кого-нибудь, — прибавил Бенджамин. — Ему нужен помощник.

Садовник сердито обернулся:

— Я могу помочь и никого другого не допущу.

Он ушел. Я села в прихожей на стул и старалась взять себя в руки — Бенджамин ходил взад и вперед по комнате, погруженный в свои мысли.

— Оба так любят его, — пробормотал он. — Полуобезьяна, получеловек, а оба любят его. Это меня поражает.

Садовник вскоре возвратился с доктором, спокойным и решительным человеком. Бенджамин пошел к нему навстречу.

— У меня ключ, — сказал он, — не пойти ли мне с вами.

Ничего не отвечая, доктор отвел Бенджамина в сторону, там они тихо между собой переговорили. После этого доктор сказал:

— Дайте мне ключ. Вы, пожалуй, не принесете там никакой пользы, можете только раздражить ее.

При этих словах он кивнул садовнику и направился к лестнице, когда я остановила его вопросом:

— Могу я остаться в прихожей, сударь? Меня очень беспокоит, чем все это кончится.

Прежде чем ответить, он внимательно посмотрел на меня.

— Вам лучше было бы отправиться домой, сударыня, — сказал он. — Садовник знает ваш адрес?

— Да, сударь.

— Прекрасно. Я уведомлю вас обо всем через садовника. Послушайтесь моего совета, поезжайте домой.

Бенджамин взял меня за руку; я оглянулась и видела, как доктор с садовником поднялись на верхний этаж.

— Не будем обращать внимания на слова доктора, — прошептала я. — Подождем в саду.

Бенджамин ни за что не хотел ослушаться доктора.

— Я отвезу вас домой, — твердо сказал он.

Я с удивлением взглянула на него. Мой старый друг, олицетворение доброты и уступчивости, обнаруживает теперь такую несвойственную ему твердость и решительность, какую я в нем никогда не видала. Он повел меня через сад, и мы сели в кеб, ожидавший нас у калитки.

По дороге домой Бенджамин показал мне свою записную книжку.

— Что должен я теперь делать с нелепостями, записанными мной? — спросил он.

— Вы все записали! — удивилась я.

— За что я берусь, то и исполняю, — отвечал он. — Вы не сделали мне знака, чтобы я перестал, вы ни разу не подвинули свое кресло. Я и записывал каждое слово. Что с этим делать? Не выбросить ли книжку за окно?

— Дайте ее мне.

— Что вы с ней сделаете?

— Еще не знаю. Я спрошу мистера Плеймора.

Глава XX. МИСТЕР ПЛЕЙМОР В НОВОМ СВЕТЕ

В тот же вечер, несмотря на свою усталость, я написала мистеру Плеймору, рассказала обо всем случившемся и просила помощи и совета.

Записки Бенджамина были сделаны стенографически и в таком виде были для меня совершенно непригодны. По моей просьбе он сделал две копии: одну я послала мистеру Плеймору, другую оставила у себя на случай надобности.

В долгие часы бессонной ночи я много раз читала и перечитывала последние слова Декстера. Можно ли извлечь из них какую-нибудь пользу? Сначала они казались совершенной бессмыслицей. Сколько ни старалась я разрешить эту проблему, все ни к чему не приходила и с отчаянием бросила бумагу. Куда девались мечты мои об успешном открытии тайны? Разлетелись все прахом! Была ли хоть малейшая надежда на то, что к этому несчастному возвратится рассудок? Я слишком хорошо помнила все случившееся, чтобы надеяться на это. Последние строки медицинского свидетельства, которое я читала у мистера Плеймора, вставали передо мною. «Когда случится эта катастрофа, то друзья не должны надеяться на его выздоровление, раз потерянное равновесие никогда более не восстановится».

Недолго пришлось мне ждать подтверждения этого приговора. На следующее утро садовник принес обещанное доктором уведомление.

Мизеримус Декстер и Ариель находились еще в той комнате, где мы оставили их накануне. Им оказывали медицинскую помощь, в ожидании распоряжения младшего брата Декстера, жившего в деревне, которому телеграфировали о случившемся. Не было никакой возможности разлучить верную Ариель с ее господином, не используя насильственных мер, к которым прибегают обыкновенно, имея дело с бешеными. Доктор с садовником, оба очень сильные мужчины, не могли удержать это несчастное создание в своей комнате, куда было увели ее сначала. Но как только позволили ей вернуться к господину, бешенство ее тотчас же прошло, она стала спокойной и довольной, пока сидела у него в ногах и смотрела на него.

Положение Мизуримуса Декстера было еще хуже, еще печальнее.

«Мой пациент впал в полнейший идиотизм», — писал доктор. Простой рассказ садовника подтвердил эти слова. Декстер не сознавал преданности Ариели и не замечал даже ее присутствия. Целыми часами он оставался в кресле в летаргическом состоянии. Он обнаруживал интерес только к пище, ел и пил с жадностью и наслаждением. «Сегодня утром, — рассказывал садовник, — нам показалось, что он приходит в себя. Осмотревшись вокруг, он сделал руками какие-то странные знаки. Ни я, ни доктор не поняли, что он хочет. Она поняла, бедняжка, и сейчас же исполнила его желание, пошла и принесла ему арфу. Но нет, он не мог больше играть! Кое-как пробежал пальцами по струнам, пробормотал что-то, но ничего не вышло. Всякий и без докторских слов может видеть, что ему не оправиться. Только пища оживляет его. Самое лучшее было бы, если б Господь прибрал его. Больше и сказать нечего. Желаю вам доброго утра, сударыня».

Садовник ушел с глазами, полными слез, и должна сознаться, что я тоже плакала.

Час спустя пришли известия, немного порадовавшие меня. Я получила от мистера Плеймора телеграмму, состоявшую из следующих строк: «Еду в Лондон по делу, ночным поездом. Завтра ожидайте меня к завтраку».

Присутствие адвоката за завтраком подействовало на меня так же, как телеграмма. Его первые слова ободрили меня. К моему величайшему удивлению и радости, он вовсе не разделял моего отчаяния на положение нашего дела.

— Я не отрицаю, — сказал он, — что имеется много серьезных препятствий. Но должен сказать вам, что, несмотря на дела, призывавшие меня в Лондон, я не приехал бы сюда, если б заметки мистера Бенджамина не произвели на меня такого глубокого впечатления. Только теперь, я думаю, вы можете надеяться на успех. Только теперь я предлагаю вам свои услуги, хотя с известными ограничениями. Этот несчастный, потеряв рассудок, дал нам сведения, которых никогда не узнать бы нам от него, если б он сохранил ум и хитрость.

— Уверены ли вы, что с помощью этих сведений мы дойдем до истины? — спросила я.

— Он обнаружил два важных обстоятельства, — отвечал мистер Плеймор, — и я уверен, что он говорил правду. Вы совершенно верно предположили, что память сохранилась у него дольше других умственных способностей. Напрягая ее для сочинения сказки, он бессознательно повторял истинные события с той минуты, когда упомянул о письме.

— Но какое отношение к нашему делу имеет письмо? — спросила я. — Абсолютно ничего не понимаю.

— Так же, как и я, — признался он чистосердечно. — Главным из препятствий, о которых я уже упоминал, и является именно это письмо. Оно имеет какую-то связь с покойной мистрис Маколан, так как Декстер говорил о кинжале, пронзающем его сердце. Иначе он не стал бы упоминать ее имени, толкуя об изорванном письме. Но этим заканчиваются мои предположения, дальше я ничего не знаю. Я, так же как и вы, не имею ни малейшего понятия о том, кто писал письмо и что было в нем написано. Если мы сможем открыть это, что было бы величайшим из наших открытий, то должны начать свои исследования за 3000 миль отсюда, одним словом, должны послать надежного человека в Америку.