Автобиография - Марк Твен

Мистеру Вашингтону был оказан прекрасный прием, когда он вышел, чтобы выступить с речью, и последовала буря оваций, когда в ходе своего обращения он сказал:

«Один пункт мы, вероятно, можем считать улаженным. Мы уже прошли стадию обсуждений и экспериментирования в отношении того, где должны жить десять миллионов чернокожих людей. Мы пришли к непреклонному решению, что намерены остаться здесь, в Америке, и большинство из нас намерены навсегда остаться в южных штатах. В этой связи я без колебаний говорю, что, с моей точки зрения, огромное количество нашего народа находят более обнадеживающую перспективу на Юге, чем где-либо еще.

Поскольку нам предстоит навсегда составлять часть гражданского населения этой страны, есть только один вопрос, который требует ответа: «Будем ли мы среди лучших граждан или среди худших?»

О каждой человеческой расе следует судить по ее лучшим, а не по низшим представителям, – сказал мистер Вашингтон. – Никто не имеет права выносить суждения о людях, не приложив усилий, дабы увидеть что-то из их успехов, после того как те получат разумный шанс.

Где бы нам ни удавалось дойти до людей через образование, они в моральном отношении улучшаются быстрыми темпами, и уровень преступности снижается. Даже после усердного наведения справок мы не можем найти в стенах исправительных учреждений ни одного мужчины и ни одной женщины, имеющих диплом Хэмптоновского института в Виргинии или университета Таскиги в Алабаме.

Никакие две группы людей не могут жит бок о бок там, где одна находится в состоянии неграмотности и нищеты, так чтобы ее состояние не влияло на другую. Чернокожий человек должен быть приподнят, а иначе белый человек окажется ущемлен в своих моральных и духовных правах. Деградация одной группы будет означать деградацию другой.

Я не недооцениваю серьезность стоящей перед нами проблемы, как и не ставлю ограничений на прирост численности моей расы. По моему мнению, это самая важная и далекоидущая проблема, перед которой когда-либо стояла нация, но невозможно выпестовать равно хороших граждан там, где в одной части страны на образование ребенка тратится полтора доллара, а в другой части, на образование другого ребенка – двадцать долларов.

Негр во многих отношениях доказал свою значимость и преданность стране. Сейчас он просит лишь о том, чтобы через такие институции, как Хэмптон, Фиск и Таскиги, ему дали шанс сослужить в будущем высокую и интеллектуальную службу нашей стране. Я верю, что такая возможность будет ему дана».

Когда мероприятие закончилось, люди начали подниматься на сцену, подходить друг к другу и обмениваться рукопожатиями – все как обычно. Так бывает всегда. Я пожимаю руки людям, которые близко знали мою мать в Арканзасе, Нью-Джерси, Калифорнии, Иерихоне – и мне приходится делать вид, что я рад и счастлив встретить этих людей, которые близко знали человека, столь близкого и дорогого мне. И такого рода вещь постепенно превращает человека в вежливого лжеца и обманщика, ибо моя мать никогда не бывала ни в одном из этих мест.

Одно прелестное создание было радо увидеться со мной снова и вспомнило, как побывало у меня в гостях в Хартфорде – уж не знаю, когда, великое множество лет назад, это было. Она явно приняла меня за кого-то другого. Или это произошло не с ней. Но я был очень сердечен, потому что она действительно была очень хорошенькая. И я сказал: «Я жаждал встретиться с вами много-много-много лет, потому что вы прославлены в веках. Вы – «нерожденное дитя». От начала времен вы использовались как символ. Когда хотят подчеркнуть наивысший предел отсутствия знаний, то говорят: «Он невинен, как нерожденное дитя, он несведущ, как нерожденное дитя». Вас не было там в то время, о котором вы думаете, разве что вы присутствовали в виде духа. Вы еще не воплотились». Она была очень мила. Мы могли бы долго и приятно болтать, если бы не другие, с кем мне предстояло поговорить и предаться воспоминаниям, которые принадлежали еще кому-то, но только не мне.

Был там один молодой парень, бойкий, но не особенно умный, нестерпимо приятный и сердечный, на свой лад. Он сказал, что его мать преподавала в школе в Эльмире, штат Нью-Йорк, где и он родился и вырос и где их семья продолжает проживать, и что мать будет очень рада узнать, что он обменялся со мной рукопожатием. «Она всегда о вас говорит. Мама очень вас почитает, хотя, по ее словам, из всех мальчиков, которые учились у нее в школе, вы доставляли ей больше всего хлопот».

«Что ж, – сказал я, – то были мои последние школьные дни, и благодаря долгой практике доставления хлопот к тому времени я достиг вершины, потому что мне исполнилось уже тридцать три года».

Это не произвело на него ни малейшего впечатления. Я даже думаю, что юноша не слышал моих слов – так горячо стремился рассказать мне все об этом. И тогда, чтобы пощадить и его, и себя, я сказал ему, что никогда не бывал в эльмирской школе, штат Нью-Йорк, даже с визитом и что его матушка, должно быть, ошибочно принимает меня за кого-то из Лэнгдонов – семейства, из которого происходит моя жена. Не важно – он и этого не услышал, а продолжал свой рассказ восторженно, в лицах, и потом удалился – рассказывать своей матери уж не знаю, что. Из меня он не выудил ничего, что можно было бы ей рассказать, потому что так ничего из моих слов и не услышал.

Подобные эпизоды прежде меня раздражали, много-много лет назад. Но сейчас – нет. Я стал старше. Если человек думает, что был со мной знаком когда-то, то единственное, что от него требуется, – пусть считает знакомство со мной честью. К тому же, как правило, я, несомненно, желаю вспомнить все, что он помнит, и еще прибавить то, что он позабыл.

Твичелл приехал в Нью-Йорк из Хартфорда, чтобы присутствовать на собрании, и, вернувшись домой, мы покурили и поболтали. И снова была упомянута та злосчастная бостонская речь, которую я произнес на обеде по случаю семидесятилетия Уиттьера. Джо спросил меня, не желаю ли я представить эту речь на рассмотрение в том самом вашингтонском клубе послезавтра, когда мы с полковником Харви будем в числе четырех гостей. И я сказал: «Нет». Я уже отказался от этой мысли – в самом деле. Потому что с тех пор я изучил ту речь пару раз и изменил свое представление о ней – изменил полностью. Я нахожу ее вопиюще вульгарной, грубой и неприличной – ну да ладно, мне незачем продолжать с деталями. Мне не нравится ни одна ее часть, от начала и до конца. Я нахожу ее оскорбительной и мерзкой. Чем я объясняю эту смену точки зрения? Не знаю. Не могу ее объяснить. Я заинтересованное лицо. Если бы я мог вылезти из своей шкуры и рассмотреть эту речь с точки зрения человека, не заинтересованного в ней лично, тогда, без сомнения, я мог бы проанализировать ее и объяснить, к своему удовлетворению, произошедшую перемену. Как бы то ни было, я движим инстинктом. Мой инстинкт подсказал первоначально, что это речь невинная и смешная. Тот же инстинкт, в холодном и беспристрастном состоянии, как суд в последней инстанции, сменил вердикт на противоположный. Я надеюсь, что последний вердикт сохранится[117]. Я не изымаю речь из автобиографии, поскольку полагаю, что сама эта смена мнения интересна вне зависимости от того, хороша речь или нет, а посему она здесь останется.