Автобиография - Марк Твен

«Раз в год он откладывает в сторону свою частную христианскую мораль, нанимает паром, складывает ценные бумаги в хранилище в Нью-Джерси на три дня, отбрасывает частную христианскую мораль и едет в налоговую инспекцию, где поднимает руку и клянется, что не имеет за душой ни цента, поэтому помогите ему! На следующий день в газетах появляется колонка – список имен жирным шрифтом, и каждый человек в этом списке является миллионером и членом парочки церквей.

Я знаю всех этих людей. У меня со всеми ними дружеские, общественные и преступные связи. Они никогда не пропускают церковной проповеди, если им случается оказаться поблизости, и при этом никогда не упускают случая откреститься от доходов вне зависимости от того, случается им оказаться поблизости или нет. Невинные не могут остаться невинными в этой разлагающей атмосфере. Прежде я был честным человеком. Сейчас я морально гибну. Нет – я уже погиб. Когда две недели назад меня оценили в семьдесят пять тысяч долларов, я вышел и попытался занять эти деньги и не смог; между тем, когда я обнаружил, что целому выводку миллионеров позволяется жить в Нью-Йорке за треть цены, которой они обложили меня, я был уязвлен. Я был возмущен и сказал: «Это последняя капля! Я больше не собираюсь в одиночку финансово поддерживать этот город!» В этот момент – в этот памятный момент – начался мой моральный распад».

«За пятнадцать минут распад был завершен. За пятнадцать минут я стал в моральном отношении просто-напросто кучей праха и поднял руку вместе с теми сезонными и опытными знатоками и открестился от малейшего клочка личной собственности, какой я когда-либо владел, не считая деревянной ноги, стеклянного глаза и того, что осталось от моего парика.

Налоговые инспекторы были растроганы, глубоко растроганы; они давно привыкли видеть, что так поступают закоренелые старые плуты и могли выдержать это зрелище, но ожидали чего-то лучшего от меня, дипломированного профессионального моралиста, и опечалились. Я заметно упал в их глазах, и должен был бы упасть в глазах собственных, только я уже достиг дна и дальше падать было некуда».

«В университете Таскиги на основании недостаточных улик придут к поспешным неправильным выводам вместе с доктором Паркхерстом и введут студентов в заблуждение с помощью необоснованного представления, что ни один джентльмен никогда не божится. Посмотрите на этих добрых миллионеров: разве они не джентльмены? Так вот, они божатся. Быть может, только раз в год, но в достаточном количестве, чтобы наверстать упущенное. А теряют ли они что-нибудь при этом? Нет, не теряют, за три минуты они сберегают достаточно, чтобы содержать семью в течение семи лет. Содрогаются ли они, когда произносят богохульства? Нет – разве что если скажут: «Будь я проклят». Зато мы содрогаемся. Нас всех корежит.

Тем не менее нам не следует так к этому относиться, потому что мы все божимся – каждый из нас. Включая дам. Включая доктора Паркхерста, этого сильного, смелого и прекрасного, но поверхностно образованного гражданина. Ибо не слово составляет грех, а тот дух, что стоит за словом. Когда раздосадованная леди скажет: «О!» – за этим стоит дух слов «прокляни тебя Бог!», и именно в таком виде это ей зачтется. Мне всегда жаль, когда я слышу, как дама бранится таким вот образом. Но если она скажет «проклятие!», и скажет это милым, приветливым тоном, ей это совершенно не будет поставлено в вину.

Представление о том, что ни один джентльмен никогда не божится и не бранится, в корне неверно: он может сквернословить и все-таки оставаться джентльменом, если делает это в деликатной, благожелательной и задушевной манере. Историк Джон Фиск, которого я хорошо знал и любил, был безупречным и весьма честным и благородным джентльменом-христианином, и тем не менее однажды он выругался. Может быть, не совсем выругался, однако он… впрочем, сейчас я расскажу вам об этом.

Однажды, когда он был глубоко погружен в свою работу, его жена вошла, весьма взволнованная и огорченная, и сказала: «Мне неприятно тебя беспокоить, Джон, но я должна, потому что это серьезное дело и им нужно немедленно заняться». Затем, горько сокрушаясь, она выступила с серьезным обвинением в адрес их маленького сына: «Он сказал, что его тетя Мэри дура, а тетя Марта – дура набитая». Мистер Фиск с минуту размышлял над услышанным, затем сказал: «О да, это то самое различие, которое я сам должен был бы провести между ними».

Мистер Вашингтон, я умоляю вас передать эти нравоучения вашему замечательному, процветающему и весьма благодетельному учреждению и добавить их к тем щедрым и высокоморальным сокровищам, которыми вы оснащаете ваших счастливых подопечных для жизненной борьбы».

Роберт Огден после представления его мистером Чоутом сказал, что, прежде чем начать свое официальное обращение под названием «Финансовое побуждение» по случаю нынешнего торжества, хочет ответить на замечания Марка Твена относительно божбы и сквернословия.

«Я хочу сказать, – начал мистер Огден, – что иносказания моего друга касательно этики богохульств совсем не оригинальны. Я знал о них многие годы назад, а он не знал бы о них столько, сколько знает, не живи он в Хартфорде. Я помню, что однажды услышал, как один известный пуританин сказал там, молотя кулаком по столу во время спора, что будь он проклят, если позволит пройти такому предложению. В ответ на это Генри Клей Трамбалл сказал, что приятно видеть человека, который может сказать «проклят» с таким глубоким благоговением».

В дальнейшей своей речи мистер Огден рассказал о нуждах Таскиги. Он сказал, что лучшие умы страны с Севера и Юга признают свой особый долг в области образования, который причитается неграм, ставшим частью населения нации.

Мистер Огден сказал, что имеются три отчетливые просьбы. Необходим доход в размере девяноста тысяч долларов в год, жизненно необходимо пожертвование в размере один миллион восемьсот тысяч долларов и необходима отопительная установка стоимостью тридцать четыре тысячи долларов.

Как раз перед тем как Букер Т. Вашингтон вошел в зал, мальчик-посыльный вручил ему записку от Томаса Диксона-младшего, в которой автор говорил, что внесет в университет Таскиги десять тысяч долларов, если мистер Вашингтон объявит на собрании, что не желает социального равенства для негров и что университет Таскиги против смешения рас. Когда мистера Вашингтона спросили, что он имеет ответить по этому вопросу, он сказал: «Я не стану давать никакого ответа. Мне нечего сказать».

Мистеру Вашингтону был оказан прекрасный прием, когда он вышел, чтобы выступить с речью, и последовала буря оваций, когда в ходе своего обращения он сказал: