Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова - Андрей Васильевич Андреев

Опять темные коридоры мрачного здания, холод, от которого никуда не спасешься, грызня около грязных столов коммерческой столовой. Ни одного «философа», все одни зверьки, интриганы, готовые на что угодно из-за подачек, супов с гусем или премий.

Чувствую страшное понижение творческих способностей. Исчезает память, вспышки мысли все реже и реже. Думаешь только о том, как бы спрятаться поскорее от этой человеческой мерзости, физического холода и собственного бессилия под одеяло, заснуть, заснуть.

23 декабря 1941

Мучает ледяной объективизм. Смотрю на все как будто из другой звездной системы. Все пустяки и случайность, и могло бы не быть, например, Земли около Солнца или самого Солнца. Что же говорить о реках, людях, городах, событиях, все случайно, как пролетевшая мимо муха. Умирать с таким выводом и результатом?

Когда был маленьким, мир был с Богом, полным чудесного, многозначительного. Все имело смысл и было необходимо.

Затем «отряхнул прах с ног» – завоевание «научное мировоззрение». Воинствующий, восторженный материализм.

А следующая стадия – ощущение мирового холода, ужас, бесцельность, случайность всего. Хотелось бы тайны, многозначительности, но их уже не притянешь.

Зачем же все это так нелепо?

28 декабря 1941

Наивысшая возможность для сознания только уйти от жизни, когда хочется и когда нужно. Не больше.

Сойти с космической точки зрения не могу. Люди кажутся зверями, а все вместе взятое паноптикумом д-ра Коппелиуса[293]. Слова, жесты, чувства, ощущения. Красота, наука, все, все.

‹…› Жить так, что многие годы ни одной большой радости, а над головою мрачнейшие тучи, оказывается можно.

И, конечно, выхода никакого, кроме смерти. Она-то совсем не страшна и, наоборот, куда естественнее и проще жизни.

31 декабря 1941

Перевернул прошлогоднюю запись за это же число, и приходится снова повторить, что кончился год, самый тяжелый в жизни. И этот страшный ледяной, как мороз градусов в 30 с ветром, «объективный материализм» – как настроение и отношение. И даже огромный том Leonardo опять со мною здесь в ci-devant[294] Царевококшайске.

А между тем война переменила знак, Гитлер на глазах трещит и, вероятно, скоро кончится, как «умирающий черт».

А между тем – чистый снег глубокой провинции. А между тем есть Олюшка, только и удерживающая на свете.

Но страшная, безжалостная и обидная до последнего атома судьба Николая.

Встрепенуться бы и прожить последние годы жизни так, чтобы было радостно и нужно другим.

1942

19 января 1942

По-старинному сегодня Крещенский Сочельник. В памяти как нежные акварели оставшиеся картинки. 7-е января, именины отца, апогей семейных торжеств. Все в земле, все умерло, все далеко и развеяно и, вероятно, без следа. Бесследность – самое страшное. Все ни к чему. Да может ли оно и быть к чему это свое, семейное, бытовое, уютная традиция, с ними легко жить и умирать, но следа не остается. 50 лет жизни, две войны, революция, и ничего не осталось.

Где же остающееся? Техника? Наука? Может быть, если позволит случай, эта техника с наукой позволит за что-нибудь большое зацепиться, за другую планету, другой мир? ‹…›

Мороз 39°. У печи, у красно-золотых углей. Перевожу Lectiones Opticae[295]. Неужели и они бесследно исчезнут.

10 февраля 1942

Духовное опустошение продолжается. Флуктуационность бытия, истории совершенно гипнотизировала. Наступает прострация и нирвана. Днем спал и видел Николая. В этом сейчас оставшийся фокус жизни.

12 февраля 1942

Жуткие «философские» выводы, к которым можно было бы прийти давно, но которые проявляются только вследствие бытия, определяющего сознание.

1) Пока есть независимые жизненные стимулы: самолюбие, любовь, голод, любовь к вещам, собственничество – жизнь идет сама собой, а «философия» – только тоненькое облачко, мигом разлетающееся от жизни. Но вот сейчас у меня страшное. Постарел, все умерли, Николай хуже, чем умер, остались Олюшка и Виктор. Честолюбие испарилось, и так ясна его пустозвонность, прочие «инстинкты» совсем замерли и вот я лицом к лицу с «философией» с очень ясным и широким сознанием.

2) Кристаллически ясна статистичность, флуктуационность жизни и моей и общества, и государств, и даже планет.

3) Может быть, в этой статистичности есть средняя тенденция – «эволюция», «excelsior»[296]? Но когда посмотришь, насколько велика вероятность конца Земли и Солнечной системы, прежде чем результаты такой эволюции могли бы отразиться на вселенной, – то кажется это невозможным, похоже на больцмановские флуктуации около «тепловой смерти». С этой точки зрения для сознания полная безнадежность, ненужность. Развитое сознание только истязание самого себя.

4) Но сознанию не доверяю, оно тоже не независимо, результат бытия, тоже подвергнуто статистике и флуктуациям. А что же помимо него? Круг завершен, и снова у разбитого корыта. А жить нужно, и для жизни сознательной стимулы нужны.

Боже, хотя бы увлечься какой-нибудь задачей и получить хотя бы мираж цели и стимула!

22 февраля 1942

Ночью сны необычайно отчетливые и детальные: голодные, умирающие ленинградцы, а потом антикварный магазин, где покупал какую-то роскошную книгу о Царском Селе в марокене и «Речи и статьи Менделеева».

25 февраля 1942

Вчера умер от сыпного тифа архитектор Оптического института Борис Соломонович Ребортович. Эпизод смерти опять встал во всем своем цинизме, непреклонности и простоте перед глазами. Человек, бревно, таракан – одинаково. Укусила поганенькая вошь на поганом Казанском вокзале – и готово. И все мечтания об эволюции и прочем «высоком и прекрасном» оказываются времяпрепровождением. Либо надо жить не мудрствуя лукаво и так же умирать, подчиняясь всем биологическим велениям и воле начальства, или же надо сознательно, возможно скорее и безболезненно умереть. Говорят, хороший способ самоубийства – съездить в Казань и заразиться сыпным тифом.

Смерть очень разительна и страшна для самых близких (месяца на два), ее действие необычайно быстро затухает с удалением и со временем.

Холодно, ветер.

26 февраля 1942

Так вот и чудится: сидит перед тобою человек и может мигом обратиться в гниющую тушу. Просто, страшно, противно и совсем не понятно. ‹…› Нет, в самом деле, людям, может быть, было бы проще всем сразу добровольно уничтожиться, чем способствовать «эволюции» таким способом.

15 марта 1942

О Николае по-прежнему ничего, словно умер. А может быть, и умер?

Появляются в Казани, как тени из загробного мира, несчастные ленинградцы. Скелеты, обтянутые кожей, еле двигающие ногами.

21 марта 1942

Хотелось бы незаметно оледенеть, заснуть и обратиться в неорганический прах.

24 марта 1942

Позавчера стандартный «антикварный» сон. Видал их и на войне