Разные годы - Оскар Курганов

В вестибюле гостиницы нас встретил американский офицер, ведающий приемом гостей, — капитан Лаури. Он предложил ознакомиться с планом нашей поездки. Я взглянул на этот вычерченный лист и поразился, с какой точностью и пунктуальностью был расписан наш маршрут, присланный сюда из Токио. В восемь часов пять минут утра мы должны были покинуть гостиницу. В восемь часов двенадцать минут утра мы должны прибыть в храм «Золотой павильон», в восемь часов двадцать минут покинуть этот храм. В восемь часов тридцать одна минута мы должны прибыть к какому-то старинному замку, в восемь часов сорок шесть минут покинуть этот замок. В девять часов пять минут мы должны быть у какого-то древнего буддийского храма. Нам разрешалось осматривать этот храм только двадцать две минуты. Потом предстояло осмотреть до завтрака еще шесть храмов. В полдень надлежало вернуться в гостиницу завтракать, после чего мы опять включались в эту механизированную туристскую карусель, рассчитанную только на то, чтобы мы ни с чем не познакомились, никого не встретили и — боже сохрани! — не проникли в современную Японию.

Так были по минутам расписаны все дни нашего пребывания в Киото, Осака, Кобэ и Нагасаки.

Я вернул «план» капитану и сказал, что мы хотели бы пробыть в Киото не один день и действовать не по плану какого-то американского офицера: мы ведь журналисты, а не туристы.

— К сожалению, — ответил Лаури, — я ничего не могу изменить.

После этого он взглянул на часы и сказал:

— Мы опоздаем к завтраку.

Мы осмотрели храмы, в которых не могли задержаться, так как американский офицер с часами в руках все время поторапливал нас.

Люди, желающие изучать древнее японское искусство, приехавшие в Японию, чтобы вести исследования основ буддизма или внутренней сущности могущественного японского культа — синтоизма, такие люди действительно могли бы в этих храмах просиживать целыми днями. Здесь все — от камня у входа до колонн — принадлежит истории. Десять веков человеческих страданий наложили свой отпечаток даже на внешний вид лестниц, по которым мы поднимались, и галерей, по которым переходили от храма к павильонам, где скучающие японцы в белых кимоно предлагали нам сувениры.

Старый священник торопливо поведет вас в особый павильон, где за две иены показывают канат, которым семьсот лет назад поднимали колонны храма. Этот канат сплетен из женских волос. И священник с гордостью расскажет историю этого каната: в него как бы вплетена женская душа Японии — страны, которой вот уже двадцать шесть веков правит потомок богини солнца Аматерасу омиками.

Мы попросили показать нам фабрики — ведь Киото славится еще и своим шелком. Нас повезли на маленькую кустарную фабрику, где ткут яркие парчовые о́би. Оби — это пояс, который японцы надевают на кимоно: мужчины — темных и блеклых тонов, а женщины — с пестрым узором. Это наиболее древнее и яркое украшение. Все свое искусство вкладывают японские ткачи в тонкий и замысловатый узор. За день ткач может сделать только два сантиметра оби.

В длинном здании, полутемном и ветхом, с низким потолком, сотни людей трудятся у ткацких станков, установленных, быть может, лет двести назад. Станки, по-видимому, пережили многие поколения ткачей. Здесь начинали трудовую жизнь и здесь же умирали тысячи японских мастеров, владевших этим великолепным искусством.

Старик японец, к которому мы подошли, работает на этой фабрике сорок пять лет. Дряхлые руки, однако, легко, проворно, как бы на ощупь улавливают висящие над ним челноки с разноцветными нитями. Он подбрасывает то один, то другой челнок и даже не оборачивается к нам, когда его спрашивают:

— Сколько оби вы сделали за свою жизнь?

Этим, очевидно, интересовались все туристы, приезжавшие на фабрику.

На фабрике в страшной духоте трудились дети, женщины, старики. Все они бродили между станками полуобнаженные. Даже не верилось, что мы живем в середине XX века, что нас по этому длинному, мрачному цеху сопровождают шесть американских офицеров, кичащихся своей цивилизацией. Не верилось, что где-то за углом мчатся автомобили, проносятся поезда и тяжелый самолет кружит в воздухе над городом. Люди трудятся здесь с рассвета до сумерек, чтобы было на что купить кусок рыбы. Так было двести лет назад. Так было до реставрации Мейдзи. Так было в эпоху зарождения и расцвета дзайбацу. Так живут и трудятся на этой фабрике и теперь.

Мы едем в Сингосю — буддийский храм. Он славится своей высотой. Это, кажется, самое высокое деревянное здание в Японии. На сей раз нам разрешают зайти к священнику.

Еще на лестнице мы снимаем туфли и в одних носках идем по длинному залу, устланному «татами» — толстыми японскими циновками. Священник читает проповедь японским юношам — будущим буддийским монахам.

Они стоят перед ним на коленях. Нет, даже не на коленях, а склонившись до самого пола, так что лоб касается священной циновки, на которой стоит священник. Священник не прекращает своей проповеди, когда мы входим. Он только чуть понижает голос, как бы боясь, что мы подслушаем таинственные слова, которые он вкладывает в души слушателей, собранных со всей Японии. И юноши, распростершись ниц, тоже не обращают на нас внимания. Они слушают назидательные поучения священника о великом пути буддийской религии, о ее месте в жизни и судьбе японского народа.

Нам предстоит еще посетить синтоистский храм, но мы предлагаем отложить это до нашего возвращения из Нагасаки и напоминаем о широко известной фабрике «Оримоно» — родоначальнице шелковой промышленности в Японии. Пятьсот тысяч человек трудятся на полях, в горах, в цехах, чтобы приумножить сокровища владельцев фабрик «Оримоно» в Киото.

Американские офицеры переглядываются.

— Вы не можете там идти, — говорит лейтенант Скуби на ломаном русском языке. — Нет, нет, вы не надо это хотеть.

Он произносит эти фразы жалобным, умоляющим тоном, словно мы предлагаем ему броситься вниз головой с отвесной скалы в пропасть. Он уверяет, что даже и не слышал ничего об этой фабрике, и ни он, ни его друзья-офицеры не знают, где она находится. Ко всему прочему нужен пропуск, а его можно получить только в Токио.

Нам разрешают часовую прогулку по городу без машины. Мы идем по главной улице Киото, окруженные американскими офицерами. Мы ни с кем не можем поговорить, познакомиться — от нас оттесняют японцев, и нам остается лишь молча наблюдать пеструю, яркую и шумную толпу на улицах Киото.

В маленьких магазинах торгуют всякой мелочью, главным образом сувенирами для американцев. Можно купить носовой платок с гербом американского корпуса, находящегося в Киото, портсигар с выгравированным американским флагом, запонки с эмблемой какой-нибудь американской дивизии, кимоно с вышитым на нем знаком восьмой американской армии, расположенной в Японии.

Тут же, почти у самой мостовой, раскинулись маленькие уличные ресторанчики, где можно за сто иен купить кусочек жареного осьминога. Запах далеко не свежей рыбы распространяется по улице и не покидает вас на всем пути. Вам предложат за две иены чашку «кори» — струганого льда, или за пол-иены глоток воды с сиропом. По в ресторанчики почти никто не заходит. Хоть предназначены они для бедноты, но у нее нет ни пол-иены, ни иены, ни, тем более, ста иен.

Американцы поторапливают нас: пора возвращаться в гостиницу. Там уже ждет капитан Лаури. Он всегда уезжает на своем «джипе» чуть пораньше, чтобы «обезопасить» нас от встреч в вестибюле гостиницы с какими-нибудь словоохотливыми людьми. Вообще его миссия заключается в одном: держать нас подальше от людей. Вот и теперь он стоит в огромном и абсолютно пустом вестибюле гостиницы, окруженный мальчиками-японцами, которых здесь называют «бой-сан». Он встречает нас широким жестом:

— Пойдемте в бар!..

Там, за столиком, он тяжело вздыхает, закрывает лицо руками и с какой-то горечью признается:

— Мне бы сейчас хотелось быть не здесь, а где-нибудь в Техасе, на ферме. Я ведь понимаю, что у меня очень неприятная роль. Но что поделаешь — я солдат. К тому же надо как-то жить. Вы меня понимаете? Давайте выпьем японского пива.

В баре нам не дают задерживаться. Лейтенант приглашает к ужину. Едем в гостиницу «Миако отель», где живут только старшие офицеры американской армии. Там предстоит провести весь вечер.

— Можем ли мы погулять вечером по городу, или зайти в какой-нибудь дом, или посетить японский театр, или заглянуть в кинематограф?

— Нет, — отвечают нам американцы, — туда неяпонцам вход запрещен. (А уж нам, советским журналистам, и подавно.)

«Оф лимитс» («Вход воспрещен») — такая надпись висит во всех японских ресторанах, театрах, на японских кварталах, японских поездах, гостиницах и даже в трамваях, — всюду, где вы можете столкнуться с японцами. Какая-то бронированная завеса отделяет японский народ от всех приезжающих в страну. «Оф лимитс» — эта надпись придумана штабом Макартура, чтобы силой оружия и закона изолировать японский народ и в то же время подчеркнуть, что ни один европеец или американец не должен общаться с японцами, не может сидеть с ними в одном вагоне, не может развлекаться с ними в одном кабаре, театре или кинематографе, не может жить с ними в гостинице.