Хэда - Николай Задорнов

Глава 24

ШХУНА «ХЭДА» УШЛА ИЗ ЯПОНИИ

Высокие матросы в белоснежной одежде расставляли тарелки и японские чашки. Раскладывались деревянные ложки, вырезанные матросами в подарок каждому японскому рабочему. У котлов и костров хлопотали повара. Японцы варили рис и готовили морские лакомства, адмиральский повар жарил мясо, а матросский – из лагеря – любимое кушанье команды – рисовую кашу с солониной и зеленым луком. Японки двигались вереницей по трапу, приносили редьку, рыбу и раков на блюдах, соусы и приправы.

Медленно и с одинаковой степенностью по трапам подымались к столам усатые мастеровые в красных куртках и японские рабочие в коротких нарядных халатах, опоясанных цветными кушачками, Таракити сакэ налили в матросскую кружку до краев, как и соседу его Глухареву. Из такой кружки чай сразу не выпьешь! А как быть теперь?

Во главе стола сидят Путятин, Уэкава в западном мундире и Кокоро-сан. Там же Гошкевич, Сьоза, Татноскэ и офицеры, помогавшие Александру строить корабль. Все друг к другу наклоняются, весело разговаривают, и Путятин крутит ус.

Накамура долго ждали, он появился, оставив своих самураев ниже трапов. Ему, наверно, не хотелось являться сюда. Путятин посылал за ним офицеров. Губернатору разве нельзя сидеть в такой компании? Бывает ведь, что на войне вожди задают войску пир победы и не брезгуют, присутствуют. Плотники теперь возведены в военное сословие, хотя не все. Когда такие важные лица здесь, то не обращаешь внимания на Ота-сан и на Ябадоо Сугуро-сан, которые по обе стороны стола, как бы являются перегородками между рабочими и высокими чинами. На них никто не смотрит, хотя от них бывают большие беды!

– Братцы и товарищи! – заговорил адмирал. – Друзья наши и помощники – японские мастеровые! Плотники, кузнецы, медники, столяры, землекопы, парусники, смоловары! Рыбаки и рисосеятели, кормившие нас!..

Рядом с адмиралом – Накамура. Слыша перевод, он закрутился как на горячих углях. Колокольцов и офицеры чуть не насильно усадили его. Князь тут же рядом с Накамура, обоим втолковывали, что был царь, который сам плотничал, пил и ел с рабочими и победил врагов на кораблях, которые сам построил.

Путятин закончил речь, сказав, что ради спуска на воду первого западного корабля в Японии надо всем выпить. Сьоза переводил его речь слово в слово.

Матросы из кружек начали пить сакэ, как воду. Японцы пили из чашечек маленькими глотками. Старик Ичиро смотрел на сына и на свою кружку, потом, как бы решившись прыгать в прорубь, с яростью схватил ее обеими руками и припал к ней губами, как к смертному кубку.

– Ну как ты, понял теперь закон кораблестроения? – спросил боцман без уха.

Таракити понимал, что ему позориться нельзя. У каждого народа свои танцы и свои обычаи. Сперва, когда крестьяне видели, как матросы по утрам шагают, шеренгами перебегают, ложатся, потом вскакивают, бегут и машут ружьями, тычут ими в воздух, они не могли понять, что делается. Зачем? Как и все старики, Ичиро объяснял: это такие танцы. У всякого народа свои обычаи! Еще он говорил: бедность порождает воров. И еще: исполняй обычай того места, где находишься.

Таракити пил из кружки, как русские, будто бы не первый раз. Ичиро громко объявил соседям и попросил передать всей заморской армии матросов, что очень благодарен и перед отъездом всех их точно так же угостит сам. При этом махнул рукой, как Глухарев, когда тот приказывал подкатывать лебедку к стапелю.

...Тут бакуфу, посольство, плотники, метеке, матросы – все за одним столом. Русские зовут князя Мидзуно «старый гиляк Афонька». Тот сидит и не шелохнется. Тут же Ота и Оаке и старик Ичиро. Все перепуталось. Это уже революция. Так думает Накамура и уже не боится и не ерзает. Сакэ помогает всем занять правильную дружескую позицию.

Путятин замечал матросские хитрости. Приказывал поставить всем японцам маленькие чашечки, а его надули. Что за народ! Как же их не лупить! Что за отрада русского человека! Обязательно споить гостя! Видно, решили испытать и угостить по-свойски, из уважения, – мол, посмотрим, сильны ли вы в главном. А, мол, работа что! Дураков работа любит! Так?

Обед начался тихо, но понемногу все разговорились, и казалось, что вскоре уже никто не обращал внимания на адмирала и представителей наивысочайшего в мире правительства, словно не впервой пили с ними.

Поднялся Путятин, и вмиг все стихли, отставили стаканы и чашечки.

– Скажите, пожалуйста, как ваше имя? – спросил адмирал, обращаясь к Таракити.

– Встань... встань, – подтолкнули матросы плотника.

Таракити приподнялся.

– Таракити...

– Пожалуйста, Таракити...

– У вас ведь фамилия Уэда? – подсказал кто-то.

– Вот, Уэда-сан, спасибо за работу. Вам передается мой подарок от русского царя за помощь и старание.

Адмирал отстегнул от петли мундира цепочку, протянул плотнику свои карманные часы. Подозвал Таракити к себе, обнял его и поцеловал.

– Теперь вам надо учиться самому составлять чертежи, – тихо сказал Путятин и взглянул на Накамура-сама. – А ваше имя? – обратился он к следующему рабочему.

– Кикути, – отвечал пожилой плотник.

– Оаке! – раздались голоса.

– Оаке-сан, Кикути-сан... благодарим вас...

Пещуров передал приготовленный подарок – циркуль и набор карандашей.

– А ваше имя?

– Ватанабэ...

– Спасибо, Ватанабэ-сан...

«Дойдет ли до меня очередь? Упомянут ли меня? Наверно, нет. За мои песенки я не буду вызван. Это все же критика!» – думал Хэйбей.

Путятин всем давал подарки и всех называл «сан», но Хэйбея он так не назовет, хотя ведь знает, что я тоже назначен артельным старостой и что если оправдаю доверие правительства, то получу фамилию. Да, вот и мы – простые люди – делим славу и стараемся взять себе фамилии получше. Хэйбей решил, что если его утвердят в звании, то возьмет фамилию Цуди. Путятин, кажется, не всем дает подарки. Вот он смотрит прямо в лицо Хэйбея и улыбается, как знакомому. Хэйбей просиял. Но так больно, так обидно, если не удастся утвердиться в звании. Ведь звание-то небольшое, самое низшее – пеший воин! А могут не произвести, хотя он работает не хуже других!

– Как ваше имя? – спросил Путятин.

– Мое? – как бы обиделся Хэйбей.

– Твое имя? Встань! – заговорили плотники.

– Мое?

Путятин что-то сказал. Хэйбей не стал ждать перевода. Он гордо встал и громко, как матрос, отчеканил:

– Хэйбей-сан!

Раздался громкий хохот, начался визг, кто-то заикал. «Гиляку Афоньке» стало дурно.

– Ну, брат, сам себя произвел!

– Возвел в «сан»! – смеялись матросы, сообразившие, в чем тут собака зарыта.

– Хэй-бей-сан... Хэй-бей-сан! – повторяли японцы, давясь от смеха. – Сам себя назвал «сан»! Так еще никто и никогда не отвечал. Ну, певец, сочинитель! Ну, артист! Вот уж фокусник...

Японцы пытались объяснить, но матросы и так поняли.

– Цуди-сан! – вдруг добавил Хэйбей, сообразив мгновенно, что отступать нельзя.

Опять раздался взрыв хохота.

– Иди-ка, брат, сюда...

Адмирал обнял японца. Подали балалайку. Путятин взял ее, вложил в руки Хэйбею.

– Я буду беречь этот ваш подарок, адмирал, – кланяясь, сказал Хэйбей, но не выдержал и ухмыльнулся, и снова по стапелю взрывами и волнами заходил хохот.

Отец Таракити заикал, роняя голову на стол.

– Ты чё? – спросил его Маточкин.

– Старика помирает, – ответил пьяный Ичиро по-русски, – работа нету...

– А вам, Ябадоо-сан, вот... Мой портрет... – На полотне изображен Путятин в сюртуке, веселый, закручивает ус, смотрит фертом. – На обороте я написал на память.

– Господа, Михайлов-то каков! – заметил юнкер Лазарев. – Отличный портретист!

– Да это, Евфимий Васильевич, более карикатура... – сказал Зеленой.

– Нет, нет, это прекрасный портрет.

Хэйбей подошел к Ябадоо, вперил глаза в подарок, полученный старым самураем.

Ота-сан тоже получил хороший подарок – пластинку-дагерротип работы Можайского, где Путятин снялся вместе со всей семьей Ота, – то, что ему хотелось.

Но этот подарок мало интересовал Хэйбея. Это наука, а не искусство, это волшебство на основании законов природы, выделка «прибора, изображавшего натуру», то есть по-японски – «сясинки». Такие ценности нравятся фабриканту Ота, который спаивает народ сакэ и обманывает. Это не работа художника, не живопись. Вот подарку, полученному Ябадоо, действительно можно позавидовать. Как бы подъехать, подольститься! Ведь я не высмеивал Ябадоо никогда, в стихах не критиковал. Может быть, он не сердит на меня. Ведь это он дал согласие произвести меня в артельные старосты! Очень трудно художнику и поэту. Правительства России и Японии наградили балалайкой и полагают, что достаточно... Но как быть?

– А от нас с тобой подарок, Алеша, это чертежи шхуны, – наклоняясь к товарищу, сказал Колокольцов.