Третий брак - Костас Тахцис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он пошел и упал на кровать прямо в одежде. «Не разденешься?» – «Нет… Дай мне аспирину. Дай две таблетки…» – «Бери, – вздохнула я, – но не проси у меня больше до конца недели. Ты знаешь, что аспирин – яд для твоего сердца…» Он покачал головой, как будто говоря: ох, сестричка, теперь это не имеет никакого значения… И когда я вернулась в кухню, чтобы поставить стакан на полку, вдруг почувствовала себя такой одинокой, как будто я была последним человеком на этой земле, как будто это был последний день этого мира. Я закусила губы, чтобы не закричать, набросила пальто на плечи и вышла на улицу.
На обратном пути постучалась к кире-Экави. «Заходи, – сказала она и подмигнула мне. – Заходи, познакомишься с моей невесткой. Виктория, это – госпожа Нина, о которой я тебе рассказывала». – «Добро пожаловать», – проговорила она. Глаза ее покраснели и припухли, в руках она терзала носовой платок. Не вставая с дивана, как была, она наклонила голову в мою сторону и посмотрела на меня невидящим взглядом. «Я не буду заходить, кира-Экави, – сказала я с порога. – Я оставила Андониса одного дома. Если тебе нечем будет заняться, приходи к нам попозже, повидаемся. Он снова чернее тучи. Мало нам новогоднего подарочка от немцев, так у нас еще и проблемы с моей дочерью. Я расскажу тебе, когда придешь…» Когда она пришла, уже в начале пятого, Андонис собирался уходить, но едва ее увидел, снял шляпу и снова сел. «Ну-ка давай, разбрось мне карты, погадай на мою судьбу!» – говорит ей. «Если бы я могла предсказывать судьбу, дорогой Андонис, – отвечает ему кира-Экави, – то предсказала бы и свою. А даже и предсказала бы, так что в том толку, если мы не можем изменить даже какой-нибудь пустяк? Ты говоришь, ты расстроен. Что же тогда мне тебе сказать? Вчера вечером притащился из Салоник этот жид Давикос и давай угрожать, что он их убьет, причем обоих сразу, чтоб им в геенну огненную провалиться, всем этим Искариотам, продали нашего Христа за тридцать сребреников! Порази их, Господи, какой-нибудь дурной болезнью, чтоб вычистить их всех, чтоб следа от них не осталось, чтоб избавить, наконец, уже землю от этого отродья! Более фанатичных людей, чем они, нет на этом свете. За это их отовсюду выгоняют, и потому нет у них своего государства… Ты и в самом деле у нас чем-то чуток огорчен, – заявила она ему, открывая карту, что лежала рубашкой кверху на короле пик, – но все это пустяки. Все пройдет… Любопытно… Может, собираешься в путешествие? Получишь какие-то деньги. Уф! Ну, твои карты сегодня просто загляденье. А вот ты, госпожа моя, – повернулась она ко мне, – готовься к огорчениям! Ох, не заставляйте меня, дети, гадать вам, потому что иной раз даже карты правду говорят, и меня мучает совесть… Так вот, появляется, как говорится, Давикос, один, бешеный как бык. Виктория прилегла на диван, и мы болтали. Только я, ничего не подозревая, открыла дверь, просто чтобы посмотреть, кто это так странно стучит, как он ее увидел, дал мне пинка, влетает в дом и давай стрекотать по-жидовски. Я ни словечка не разобрала. Она поднялась с дивана, упала ему в ноги и давай плакать, ну что твоя раскаявшаяся Магдалина. Так, и что это у меня тут намечается? – думаю я. “А не отставить ли вам, – вот что я говорю, – ваше идише наречие куда подальше? – обращаюсь я к ним. – Может, вы все-таки будете так любезны разговаривать по-ромейски[26], чтобы и я понимала, что это творится в моем доме?”»
«Ну ладно, пока, – говорит нам Андонис. – Я пошел на кровь. Будь здорова, кира-Экави…» И когда я провожала его до калитки, он говорит мне: «Полей цветы. Листья совсем пожелтели». – «Да я уж сто раз со вчера сказала Принцессе, – отвечаю, – но даже и это она не может сделать». Он вышел, и я услышала, как калитка закрывается – медленно-медленно. Петли проржавели и скрипели. С тех пор как уехала Мариэтта, мы так и не удосужились их смазать. Однако вскоре он вернулся, дошел до середины коридора и крикнул: «Кира-Экави! Я сказал тебе “прощай”?..» Мы обе вышли к двери на кухню. «Ты же с нами попрощался! – говорю ему. – Ты что, уже забыл?» – «Ну, тогда прощай! – снова говорит он. – Я скоро». – «Прощай, Андонис!» – крикнула ему кира-Экави…
«Что это с ним?» – спросила она меня, когда калитка наконец закрылась. «Оставь меня в покое, кира-Экави, – говорю ей. – И как тебе было не найти для меня горестей в картах, если сердце мое чернее ночи. Надо было тебе быть с нами сегодня днем, тогда бы ты увидела, как он в лице изменился, когда услышал, что немцы объявили нам войну. Когда я ему об этом говорила, он не слышал. Посмотрим теперь, как он встретится с Касиматисами. Он-то думал, что раз немцы восхищаются древними эллинами, так пощадят нас. Ну да бог с ним. Расскажи мне, что же в итоге случилось с Давикосом?» – «А что ты хочешь, чтобы случилось? Дал ей три дня сроку, чтобы собралась и вернулась вместе с ним в Салоники. “Я остановился в такой-то гостинице, – говорит ей, – я буду ждать”. И теперь она плачет и убивается. Не знает, что делать. Любит Димитриса, но и отца лишаться тоже не хочет, и я ее не осуждаю. Если честно, я жалею ее всей душой, но я-то чем провинилась? Скажи мне, прошу тебя, я-то чем виновата, что теперь ни за что ни про что, вот так, за здорово живешь, должна еще и эти страсти вынести?»
«Госпожа Нина! – вдруг послышался с улицы голос соседки. – Госпожа Нина!» – «Что это ей от меня надо, что она так развопилась?» – говорю я кире-Экави. Я с той не поддерживала никаких отношений. Старалась вовсе с ней не общаться, слишком уж у нее был длинный язык. Я вышла к калитке,
