Третий брак - Костас Тахцис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В эту минуту открылась дверь, и в холле появилась фрейлейн Обер, бледная и растрепанная. За последние два-три года она сильно сдала. Когда-то она каждую зиму ездила в Германию и Рождество проводила вместе со своими племянниками, но с тех пор как Гитлер вторгся в Польшу, у нее душа больше не лежала к поездкам. Ее отец был немцем, а мать полькой. Она ненавидела Гитлера, как мы не сумели даже после самых черных дней Оккупации. Всякий раз, как я слышала, что покойный Андонис готов лопнуть, доказывая, что Гитлер – это новый Мессия, говорила ему: «Не сходить ли тебе к фрейлейн Обер, чтобы она объяснила тебе, что такое Гитлер?..» Когда-то она ходила и давала уроки. Как-то начала учить немецкому даже и мое светило, но перестала. Их высочество отказалось, это было «скучно». Но в тридцать девятом здоровье не позволяло уже ей столько бегать вверх-вниз по городу, как раньше. Несколько учеников приходили заниматься на дом, но после начала войны в Албании исчезли и они. Тетя Катинго и Ирини были очень холодны с ней. Каждый раз, когда она была нездорова и не могла пойти поесть в ресторан, они хотя и относили тарелку еды ей в комнату, но швыряли так, будто она была шавкой подзаборной. По правде говоря, не потому что она была немкой – они просто от нее устали. Она жила у них уже семь лет. Но именно из-за того, что все вокруг нас было так, как оно было, я считала, что следует вести себя с ней как можно более вежливо, и говорила им об этом не раз. Я понимала, что она страдает больше всех нас, вместе взятых. Мало радости провести полжизни в чужой стране, любить ее как свою собственную и вдруг без вины виноватым оказаться во вражеском лагере. На несколько секунд она нерешительно замерла перед дверью. Сказала что-то Ирини (по-немецки), но той уже надоело оказывать ей услуги, и она бросила (по-гречески): «Ну ладно, я вам принесу это позже…» Я видела, что фрейлейн Обер не в себе, губы ее дрожали. Меня вдруг охватило совершенно непроизвольное желание сказать ей что-нибудь, показать, пусть даже не прямо, что мы не считаем ее врагом, и когда она уже готова была вернуться в свою комнату; сказала ей с улыбкой: «Представляете, фрейлейн Обер, что-то мне подсказывает, теперь на старости лет и я выучу немецкий. Буду приходить к тебе в комнату на уроки, вот и будет нам обеим чем заняться. Вот увидишь, – продолжила я, – за полгода я у тебя мастером стану!» Она замерла на секунду и, поняв, что я имела в виду, попыталась было выдавить из себя улыбку, словно благодаря. Потом вошла в комнату и прикрыла дверь. И вдруг – вот кто видел Господа и не устрашился его – моя дочь, прямо львица взъяренная, кинулась на меня, словно желая растерзать на части. «Да как тебе не стыдно! – завопила как резаная специально, чтобы старуха ее услышала. – Да как тебе не стыдно, ты хочешь выучить язык наших врагов! Если они войдут в Афины, я выйду на улицу и на первого же, кто пройдет мимо, плюну! А мы еще держим этих чудовищ в своих домах!» – «Заткнись, скотина, – процедила я сквозь зубы, пытаясь держать себя в руках. – Заткнись, чтобы тебя не услышала эта несчастная женщина, уж она-то точно неповинна в том, что я родила тебя на свет божий! Марш в свою комнату и заткнись там, и чтоб я тебя не слышала, иначе я тебя на куски разрежу! Ты у меня уже вот где сидишь!..» Но она даже с места не сдвинулась и все разглагольствовала, да так, что уже тетя Катинго была вынуждена вмешаться. «Вот что я тебе скажу, Мария, – говорит она ей. – Кого уж мы там держим в своем доме и почему мы их тут держим, это наше дело. Давай предположим, что мы это делаем, потому что мы – люди гостеприимные, иначе и тебя бы сейчас здесь не было…» И, содрогаясь от волнения, удалилась в кухню. «Дрянь! – рявкнула я тогда и схватила ее за волосы. – Мы еще и въехать не успели, а ты уже рассорила меня насмерть с моей же собственной теткой!» Потому что мне, видите ли, совсем не понравились намеки на гостеприимство. Как же, гостеприимство, чепуха на постном масле! Они взяли нас к себе не только не в убыток, но даже с прибылью, и если бы я не помогла им во время Оккупации, они все сдохли бы от голода. «Тварь! – говорю ей. – Откуда у нас этот неожиданный патриотизм? Когда ты могла помочь делом, ты предпочитала читать Делли и Мари Корелли. Два месяца с одним шарфом справиться не могла!» Она меня так вывела из себя, что я всю ночь глаз не сомкнула. Слушала ее безмятежный храп и с трудом удерживалась, чтобы не протянуть руки и не задушить ее. Ах, господи боже мой, какой бы счастливой женщиной я была, если бы не это фотисовское отродье!
На следующий день, часов в одиннадцать, я оделась и решила прогуляться до киры-Экави, узнать новости и глотнуть свежего воздуха. Со дня смерти Андониса я на улицу и носу не казала, не считая тех нескольких случаев, когда я ходила в наш дом взять самое необходимое. Так что меня это уже стало тяготить. Тетя Катинго никогда не относилась к тому типу женщин, что всегда составляют приятную компанию. Она ни в чем не походила на бедного папу. А сейчас, когда только и делала, что с ума сходила из-за своих сыновей, была и вовсе невероятно утомительна. Сидит на веранде и вздыхает, и нет чтоб хоть слово сказать, нет, она
