Третий брак - Костас Тахцис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но я ее уже не слушала. Мысли мои были далеко. Смерть Метаксаса пробудила во мне новые и сильнее прежнего страхи за Андониса. С самого утра я безуспешно пыталась выкинуть из головы дурные мысли. Не дай мне бог испить и эту чашу! – думала я, пока до меня как во сне доносилось, как кира-Экави рассказывает про какие-то крестины. Но понять, что за связь была между этими крестинами и Димитрисом и Викторией, в тот момент было решительно невозможно. Было ощущение, что мне приснился какой-то кошмар. Казалось, будто у меня был даже легкий жар. Меня уже дня два-три терзал грипп, нервы мои были на пределе, я наливала кофе в чашки, и руки мои дрожали. Но стоило мне глотнуть, и я бросилась к раковине и начала отплевываться. Вместо сахара я положила соль!..
Только назавтра, уже днем, когда мы отобедали, и я прилегла отдохнуть, и мысли мои, как обычно, пустились в путешествие, я вспомнила вчерашнюю сцену и почувствовала угрызения совести: в конце-то концов, Метаксас мне никто. Одного скосило – на его месте вырастут десять новых. А вот кира-Экави мне совсем не чужая. Мне она важнее сотни Метаксасов. Я вспомнила истории, которые она рассказывала мне о Давикосе, рассказы, которые я тогда слушала, как будто это были какие-то сказки, истории, которые навеки ушли в прошлое и которым не положено было продолжения, но теперь, внезапно, в них появился ретроспективный, как говорится, смысл. «Что это с тобой, чему это ты смеешься в одиночестве?» – спрашивает меня Андонис, который уже переоделся в пижаму и тоже собирался прилечь. «Дай мне роман, который лежит на шифоньере, чтобы мне не подниматься, – говорю ему. Я читала “Анну Каренину”. – Ах, Андонис, – говорю я, – первая любовь не стирается из памяти, люди правду говорят. Подумать только, начать все заново спустя столько лет!» И в ту же самую секунду, я еще не успела договорить, а мои мысли были уже далеко, они уплыли во времена моей собственной юности, к Аргирису и Кифисье. Я открыла книгу и попыталась найти страницу, на которой остановилась. Я ее пометила, но моя госпожа дочь имела пренеприятнейшую привычку перелистывать книги, которые я читала. «Вот я и смеюсь, – продолжаю я, – как подумаю, что теперь кира-Экави будет делать с невесткой, которая на нее свалилась как снег на голову…» Андонис завалился в кровать и закутался в одеяло. Слишком устал. Захрапел. Если она и в самом деле любит своего сына, размышляла я, не в состоянии сосредоточиться на истории Анны и Вронского, то будет сидеть тихо. Беда будет, если она начнет грызться, как это было с медсестрой. Чем быстрее они поженятся, тем лучше. Иной раз брак оказывается тем самым единственным выходом для таких заблудших душ, как Димитрис: у них просыпается чувство ответственности, они взрослеют, успокаиваются, даже внешне меняются. Будем надеяться, что так будет и с Димитрисом. Да и почему нет? Только бы еврейка оказалась смышленой, и тогда кира-Экави будет как мышка. Но будет ли?..
Но ее загадочный вид, с которым она пришла на следующий день, когда я спросила, как там дела, был каким угодно, но только не успокаивающим: «А как ты хочешь, чтобы они были? Никак, вот как. Она получила письмо от верховного жида, ее отца, в котором этот косой черт приказывает ей немедленно вернуться обратно. Скажи мне и ты, Нина, что мне делать? Как поступить? Бывают моменты, когда мне кажется, что брак пойдет ему во благо. Он перестанет болтаться на улице. В этом году ему исполнилось тридцать, пора уже и ему создать семью. Они же любят друг друга, как голубочки. Как начнут передо мной это свое тисканье да поцелуи, меня прямо передергивает. Мне кажется, это так нелепо. Ну, трудно мне смириться с тем, что мой маленький кудрявый мальчик в моряцком костюмчике уже так вырос, что может целовать девицу прямо передо мной, да еще и так. Что они там за моей спиной делают, меня не трогает, но на моих глазах!.. Это все, Нина, несерьезно. Любовь на ужин не скушаешь. Мой сын уже привык к беспорядочной жизни. Чтоб он вернулся в мастерскую, так это исключено. Он поработал три месяца в Салониках и чуть было снова не заболел. Видела бы ты его платки, тебе бы плохо стало. Она тоже ничего не умеет. Когда-то шила, но что-то я не вижу у нее никакого желания начать работать. Она привезла с собой какие-то деньги, но на сколько их хватит? Если она сподобится убедить этого Каиафу, своего папашу, дать ей ее же приданое, тогда они смогут продать ее часть дома на улице Цимиски и купить здесь свой собственный, чтобы не платить за квартиру, а на оставшееся открыть какой-нибудь магазинчик, чтобы без трудов зарабатывать себе на хлеб, так и я бы притулилась возле них и растила бы их детей. Ну а как, если он лишит ее наследства? Если, как и угрожал, отдаст все Аллегре?» – «А твой внук, – спрашиваю, – что ты с ним теперь будешь делать?» – «А мой внук пусть отправляется к своей матери. Хватит с меня, навоспитывалась уже, пусть теперь она себе забирает, чтобы и ей хоть было чему порадоваться. К несчастью, и он, похоже, становится тем еще ослом. Это уже не тот Акис, которого ты знала. Чем дальше, тем больше он вылитая мать, яблоко от яблони далеко не упадет. Позавчера выбросил в помойку амулет со Святым Крестом, который я ему надела еще в младенчестве, а на прошлой неделе сбежал с какими-то бродяжками и пошел пешком, по крайней мере так он сам утверждает, в монастырь в Кесарьяни. Когда вернулся, принес змеиную кожу в руку длиной. Нашел, говорит, ее в камнях. А, не могу я уже, слишком уж это большая
