Тирза - Арнон Грюнберг

— Ну, хорошо, — сказала она. — Я поставила вас в известность. Теперь дело за вами.

Он схватил портфель и поднялся.

— Да, дело за мной. Да, так и есть. Но что конкретно я должен сделать? — спросил он, прежде чем пожать ей руку. — Что именно вы от меня ожидаете?

Это прозвучало так, будто он ждал подробного описания своих действий. А может, так и было на самом деле.

— Чего мы от вас ожидаем? Для начала поговорите с Тирзой. Это хорошее начало.

— О пищевом расстройстве? — Эти безобразные слова ему не давались. Они как будто вставали у него поперек горла. В глубине души он хотел верить, что госпожа Ван Делфен ошиблась.

— Да, — кивнула госпожа Ван Делфен. — И о нем тоже. Если оно у нее есть. А если нет, то все равно будет неплохо поговорить с ней о таких вещах.

— Я очень много с ней говорю. Мы с моей младшей дочерью много разговариваем. — Хофмейстер решил, что будет неправильно оставить ее мнение о себе таким, как оно было, — как о молчаливом, равнодушном родителе. Он должен был это исправить.

— А о чем вы с ней говорите, можно спросить?

— О чем? В последнее время в основном о творчестве Льва Толстого. О его отречении от искусства, о его произведениях; вам, вероятно, хорошо знакомо его потрясающее эссе, жаль, что оно доступно у нас только на немецком языке, «Was ist Kunst?»[4]. Там он описывает искусство как «Eitle Kurzweil müßiger Menschen»[5].

Хофмейстер стал говорить громче. Он всегда распалялся, когда говорил об этом. Eitle Kurzweil müßiger Menschen!

— Вы говорите об этом с четырнадцатилетней девочкой?

Он кивнул и переложил портфель из руки в руку. Открыл замок, просто так, без причины, и ничего не стал в нем искать.

— Вы же знаете, что она высокоодаренная? Сверходаренная.

Госпожа Ван Делфен посмотрела на него изучающе, и на ее лице явно читалось — он не мог сделать вид, что не заметил этого, — отвращение.

Он быстро и скомканно попрощался. Смущенный ее отвращением. Но еще более смущенный полнейшим отсутствием в ней интереса к дилемме Толстого.

Зажав под мышкой портфель, он прошел по пустому школьному зданию. Ему нравилось слушать, как отзываются эхом его шаги. Он никогда не знал, как вести разговор, если речь шла не об «Анне Карениной» или «Записках из подполья». Все, что выходило за рамки мира переводной художественной литературы, он предпочитал выделить в придаточное предложение. Не говоря уже о разговорах о расстройстве пищевого поведения.

На лестнице он неосторожно выронил портфель, тот упал и раскрылся, все рукописи, четыре карандаша и яблоко упали на ступеньки. Мимо кто-то проходил, и Хофмейстер не решился наклониться, чтобы собрать свое имущество. Только когда звук шагов стих, он быстро собрал все вещи.

В тот вечер он, как обычно, поднялся наверх по лестнице в комнату Тирзы. С «Анной Карениной» в руках, они остановились на триста тринадцатой странице.

Когда он зашел, она натянула на голову одеяло.

— Пап, пожалуйста, — крикнула она из своего укрытия, — сегодня никакого Толстого. Давай завтра двойную порцию, но только не сегодня.

Он уселся у нее в ногах с книгой в руках, но не стал ее открывать. И не стал гладить Тирзу, чтобы успокоить ее, как в другие вечера.

Он посидел немного, а потом спросил:

— Толстому больше нечего тебе предложить?

— Не в этом дело! — выкрикнула Тирза. — Никому из моих ровесников не читают книжки вслух. Иби тоже говорит, что это смешно. Иби говорит, что ты сумасшедший, папа. И она может это доказать.

Он поискал под одеялом ее руку и после коротких поисков нашел. Он взял свою младшую дочь за руку и не отпускал ее. Он как будто почувствовал боль, предчувствие боли, не больше того, легкое предчувствие, но решил не придавать этому значения. Вместо этого он просто сказал:

— У Иби подростковый возраст, Тирза, вот она и бунтует. У нее непростой возраст сейчас. А я не сумасшедший. Я же твой отец.

Они замолчали. Она, видимо, ждала, что он начнет читать с того места, где они вчера остановились, со страницы триста тринадцать «Анны Карениной», но он не стал читать, ему нужно было с ней поговорить.

Все еще сжимая ее руку, он посмотрел на потолок, на постеры на стене. На книги, которые он подарил ей и которые она расставила на полки книжного шкафа в алфавитном порядке.

— Я сегодня был у госпожи Ван Делфен.

— Она сука, — раздалось из-под одеяла.

— Она тебе не нравится?

— Нравится, не нравится… Она прикидывается жутко добренькой, а сама сука. Вся школа знает. Если бы ты познакомился с ней поближе, сам бы увидел.

Хофмейстер подождал. Он ждал сам себя, он ждал, что найдет правильные слова, но в голову ничего не приходило. У нее на столе лежал блокнот. Ему ужасно захотелось открыть его и почитать, что она там пишет. Может, ему необходимо было это знать.

В углу комнаты стояла ее виолончель. Рядом пюпитр.

— Тирза, может быть, есть кое-что, чего я не знаю, но я должен об этом знать? Может, ты… — Он сглотнул слюну, почесал затылок, но зуд, который он почувствовал, не прошел. — Есть что-то такое, о чем я должен был тебя спросить, но не спросил?

Она наполовину вылезла из-под одеяла.

— Нет, — сказала она. — Ничего такого.

Он все еще одной рукой держал ее за руку, а в другой руке у него была «Анна Каренина», так что он изо всех сил сжал «Анну Каренину» и подумал: «Я не могу! Если это и есть — быть отцом, то я не могу, мне нужно заканчивать, нужно найти себе замену. Того, кто с этим справится. Потому, что я не справлюсь».

— Ты уверена?

Она кивнула:

— Совершенно уверена. Да что такое? Тебе кто-то что-то сказал? Почему ты задаешь такие вопросы? Ты обычно так не делаешь.

Он положил книжку на кровать и тихонько постучал указательным пальцем по верхней губе.

— Некоторые люди считают, — сказал он почти шепотом, — что у тебя расстройство пищевого поведения.

Она резко села в кровати:

— Что у меня?

— Я знаю, что это какая-то чепуха, ты просто малоежка, то есть… — Хофмейстер продолжал постукивать по губе. — Истинная пища — это знания, это единственная и настоящая пища, ты это знаешь, дорогая, и я это знаю, но мне показалось, мы должны обсудить. Что…

— Что?

— Дело в