Бернард Шоу - Хескет Пирсон

Ирландка по отцу, сна была богата, но сердце ее было расположено к справедливости и добру. Она дала отставку множеству расчетливых поклонников и принялась заигрывать с социализмом. Шарлотту представили миссис Уэбб, которая быстро вытянула у нее тысячу фунтов на помещение для новой лондонской Экономической школы. Шарлотта сделалась фабианкой. Коготок увяз — всей птичке пропасть: «свет» ей опротивел, и теперь она вылезать не хотела от фабианцев. Не согласится ли миссис Уэбб снять вместе с нею сельский домик и пригласить избранный фабианский круг? Миссис Уэбб ответила, что она всегда снимает на лето дом в деревне, где обыкновенно с ними отдыхают два главных фабианца — Бернард Шоу и Грэам Уоллес. У мисс Пайн-Таунзенд есть возражения против этого варианта? У мисс Пейн-Таунзенд возражений не было. Она приехала в Стрэт-форд Сент-Эндрью, увидела Бернарда Шоу, победила его — и, в свою очередь, была им побеждена. Этой новостью Шоу поделился 28 августа с Эллен Терри.

«С нами живет ирландская миллионерша, у которой хватило ума и духу пойти наперекор божескому соизволению, определившему ей быть лакомым куском. Она с большим успехом вошла в нашу фабианскую семью. Хочу тряхнуть стариной и влюбиться в нее — обожаю влюбляться. Но влюблюсь я, заметьте, в нее самое, а не в ее миллион. Пусть себе кто-нибудь другой женится на ней, если, конечно, она стерпит его после меня».

Почти все время уходило на дописывание «Поживем — увидим!», латанье проколотых дамами шин и застольные чтения своих пьес по вечерам. А, знать, нашел он все же время по душам переговорить с мисс Таунзенд — ведь были еще долгие велосипедные поездки в Ипсуич или куда глаза глядят, были и пешие прогулки. Последние очень полюбились фабианцам; во время прогулок разговор порою принимал столь серьезный оборот, что спорщики переходили с шага на рысь.

Водворившись к началу октября опять в Лондоне, Шоу заметил за собою «столь сильное чувство» к ирландской даме со светло-зелеными глазами, «что влюбляться было уже поздновато». Через три недели он будет спрашивать Эллен Терри: «А не жениться ли мне на моей ирландской миллионерше? Ее идеал — свобода, а не брак, но я бы смог ее переубедить, если это понадобится, и тогда имел бы каждый месяц — здорово живешь — не одну сотню фунтов. Что, простите Вы мне когда-нибудь такое? Только честно! Даже если мы любим друг друга? Конечно, не простите».

На следующий день он сообщал Эллен некоторые новые подробности: «Ее чувство ко мне, строго говоря, — не любовь. Она, знаете ли, умная женщина и дорожит своей независимостью: при жизни матери и до замужества сестры она немало натерпелась семейного гнета. Она не даст свалять дурака и связать себя замужеством, не узнав, как живется на белом свете, не успев как следует распорядиться собой и своими деньгами. На том она стоит и впредь стоять обещает Несколько лет назад ее сердечку сделали больно, и страданий хватило надолго (она очень сентиментальна), пока, наконец, не довелось ей прочесть «Квинтэссенцию ибсенизма», которая стала для нее евангелием, спасением, научила свободе, эмансипации, собственному достоинству. Потом она встретила автора, а тот, как Вам известно, может быть вполне сносным собеседником. Для велосипедных прогулок он тоже неплохая пара, особенно в деревне, где люди наперечет. Я ей понравился, и она этого не скрывала, не кокетничала. И мне она понравилась: мне было хорошо с нею в деревне. Вы всегда отогревали мое сердце — оттого я во всех и влюблялся. А тут подвернулась она, из всех — самая лучшая. Вот как обстоят дела. Что мне подскажет Ваше мудрое сердце?»

Эллен отвечала: «Я женщина простая. Умом никогда не отличалась, а как посмотрю на вас всех — и умнеть-то не особенно хочется». Но все же одно она знала твердо: «Вы будете последним подлецом, если женитесь на ком-нибудь без любви. Женщине, той можно не любить до замужества: потом втянется, если никого не любила раньше».

Все же решительного еще ничего не произошло. Шоу поостыл — не к даме, а к браку, который для сорокалетнего холостяка манящей целью, очевидно, не светит. Смущала также меркантильная сторона дела. Ну, что он такое, если разобраться? Авантюрист, с грехом пополам живущий на шесть фунтов в неделю от «Субботнего обозрения». А у нее — раз в десять превышающий эту цифру солидный, обеспеченный доход. Разве честно навязываться ей в мужья?

Успех «Ученика дьявола» устранит это препятствие, и устранит, как выяснится, навсегда, но сомнения и колебания останутся — теперь в основном по поводу самой дамы: «Она свободная женщина, — доносил Шоу, — и это не стоило ей ни гроша. Ей кажется, что она полюбила, а в таком положении, считает она, люди всегда женятся. Тут и плакали ее денежки. А любимый уже подсмеивается над ней, видит насквозь все ее мысли, сообщает, что — да, с нервами у него дело дрянь, и весело укатывает на велосипеде».

Так чем же все-таки кончилось дело?

Вот письмо от Эллен Терри, написанное в конце ноября: «Вижу, вижу, как вы оба бредете в прекрасном, сыром тумане, оставляя за собой светящийся след. Не знаю, может быть, мне завидно, но глаза у меня на мокром месте и хочется быть кем-нибудь из вас — все равно, кем. В вашем рассказе самые обычные вещи кажутся прекрасными. Мне это знакомо. Давно это было, но — благодарение небу — такое не забывается». Эллен предлагала Шоу привести мисс Пейн-Таунзенд к ней за кулисы после «Цимбелина»[100]. Шоу не мог поручиться, что это возможно: «Тут вот в чем загвоздка: по-настоящему Вы ее увидите, только если она сама захочет Вам показаться. Взглянув на нее, решаешь: типичная леди, и посему никакого интереса не заслуживает… Держится ровно, с достоинством и просто. Собою вполне довольна. И совершенно преображается, взяв Вас в свои друзья! О, совсем непросто привести ее к Вам, показать Вам ее. Эта зеленоглазая на поводу не ходит: она — личность»[101]. И опять: «Она не потерпит, чтобы я прихватил ее к Вам и отрекомендовал как последнее свое увлечение. Поймите меня правильно: в человеке мне одинаково дороги и его открытая душа и чувство собственного достоинства».

Весной 1897 года Уэббы жили в «Лотосе» (Тауэр Хилл, Доркинг). С ними же обреталась мисс Пейн-Таунзенд. Постоянно пребывал здесь и Шоу, если не считать его частых отлучек в Лондон. Под стук колес поезда, спотыкавшегося в темноте, Шоу принимался за письма к Эллен Терри: «Мисс Пейн-Таунзенд раскусила меня, — сокрушенно признавался Шоу. — Она считает, что из всех, кого она знала, я «самый эгоцентричный человек». И далее он описывает житье-бытье в доме с таким неподходящим для его обитателей названием: «Как бы я хотел затащить Вас сюда! Здесь нет никого, кроме миссис Уэбб, мисс П.-Т., Беатрисы Крейтон (дочь лондонского епископа), Уэбба и меня. Увы! Четверо лишних. Любопытно, как бы Вам показалась наша жизнь? Бесконечные политические пересуды. По утрам яростно скрипим перьями, каждый в своем углу. Жадно и просто питаемся. Носимся ка велосипедах. Уэббы воркуют, подвигая вперед свою индустриальную и политическую науку. «Очень интересно», — отзывается обо всем вокруг мисс П.-Т., умная зеленоглазая ирландка, И я, всегда усталый, всегда в заботах, и, по общему мнению, опять «пишу письмо Эллен». Вы не вынесли бы здесь и трех часов. Надо бы, надо Вам заглянуть…»