Великая судьба - Сономын Удвал

Барона Унгерна удостоили звания хана, высокого титула дархан-хошой-чин-вана и звания великого полководца, основателя государства, поднесли ему зеленый паланкин, желтую курму[Курма — желтая куртка, служившая знаком отличия.] и шелковые поводья. Максаржаву вначале все это показалось смешным, по потом он почувствовал горечь и раздражение.

«Дело не в том, что мне самому хочется этих титулов и чинов, горько сознавать, что обесценивается само понятие «правительственная награда», ведь она дается за заслуги перед государством... А тут чужеземец, который захватит завтра всю страну, получает высокие титулы, и звание, и даже награду... Когда мы взяли Кобдо, какой награды удостоились мои воины? Чего стоят мои чины и титулы в таком случае? Как вспомню «правительственное совещание», на котором я присутствовал после возвращения из тюрьмы, так прямо сердце щемит. Мучительно сознавать, что мы получили свободу из рук этого барона! Он, конечно, помог нам изгнать гаминов, но еще неизвестно,, кто хуже — гамины или белогвардейцы. Теперь вся надежда на Народную партию. Если мы добьемся осуществления наших планов, то, может быть, наша измученная родина обретет наконец мир...»

Барон Унгерн не доверял Максаржаву. «От этого человека, пользующегося таким авторитетом в стране, — думал он, — можно ждать чего угодно. Возьмет в один прекрасный день да и поведет своих цириков против белогвардейских войск». И барон решил предупредить возможные события, установить слежку за Максаржавом, а в случае надобности можно и отправить его на тот свет.

Максаржав был назначен военным министром Западного края, куда он и намеревался отправиться. Перед отъездом он встретился с Жавом.

— Дела наши идут успешно, — сообщил ему Жав. — Сухэ-Батор просил передать вам привет и велел сказать, что было бы хорошо, если бы вы не отлучались надолго из столицы. Барон неспроста отсылает вас в дальние края, он вам не доверяет.

— Где бы я ни был, я всегда вместе с вами. А сидеть и сложа руки ждать, когда придет Сухэ-Батор, я не могу. Пусть успех сопутствует ему во всех делах. Я тут отложил несколько ланов серебра и хочу передать их в партийную казну, — сказал Хатан-Батор.

Жав взял деньги.

— Да, по я не сказал вам самого главного — я хотел дать вам почитать газету. Только будьте осторожны!

— Да, конечно.

— Имейте в виду, если ее найдут у вас, это может кончиться плохо. Вас и без того подозревают в связи со сторонниками Народной партии.

— Я постараюсь прочесть ее поскорей. — Максаржав развернул газету и тут же начал читать.

В юрте Максаржава не было ничего лишнего, он жил почти по-походному. К нему часто заходили товарищи, приносили ему еду. Далха ни на минуту не спускал с него глаз — ему было поручено охранять полководца.

Ходили слухи, будто Сухэ-Батор, Чойбалсан и еще кое-кто из их сторонников вступили в красную партию русских, изменили буддийской вере, но Максаржав, не отрицая этих фактов, заявил, что не может во всеуслышанье объявить их отступниками.

В маленькой юрте с красной полосой у Максаржава было тихо, только слышно было, как трещат лиственничные поленья в очаге.

— Говорят, мой старший сын тоже примкнул к нашему делу. Если так, я очень рад. По дороге непременно заеду к своим, повидаюсь с ними. Меня радует тот факт, что вы доверяете мне, и я желаю вам всяческих успехов. Так и передайте товарищам.

Он встал, чтобы проводить Жава, но тот остановил его:

— Сидите, сидите, не стоит беспокоиться. Желаю вам счастья!

Неподалеку от монастыря Дайчин-вана остановился один из отрядов барона Унгерна. Разбили палатки, выставили со всех сторон караулы, установили пушки, повернув их в сторону монастыря и нацелив прямо на кумирню. Издали было видно, как по узким уличкам монастыря снуют пешие и конные. Гамины, когда подошли к монастырю, собирались выгнать и расстрелять всех его лам, но командир белогвардейцев, как говорили, почитал буддийскую веру.

Монгольских цириков белогвардейцы заперли в монастыре и с четырех сторон выставили караулы. Они заставили нх снять свою одежду, выдали русское обмундирование, разорвали и выбросили монгольское знамя и каждый день проводили с цирика-ми строевые занятия. Триста цириков спали на голой земле, без одеял и подстилок, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться. В палатках разрешалось спать только больным и командирам.

Однажды ламы приготовили кое-какую еду и хотели покормить цириков, но белые велели все выбросить, утащили котлы за ограду и велели цирикам наносить в них воды. Потом из ближайших аилов пригнали женщин и девушек и приказали нм стирать и чинить солдатское обмундирование. В котлах, к которым не должна была прикасаться рука женщины, потому что в них готовили обычно монастырскую пищу, белогвардейцы заставили стирать белье. Плач и проклятия иноземцам не смолкали в монастыре день и ночь. Женщин, которые не хотели идти служить белогвардейцам, избили и привели силой, разорив их юрты, и некому было защитить их, так как всех мужчин окрестных аилов белые мобилизовали. Многие ламы, видя, как бесчинствуют иноземцы, разбежались. Чем больше зверствовали солдаты Унгерна, тем сильнее становился гнев народа. Они мучили и истязали беззащитных женщин и стариков, попирали веру людей, которые принесли обет богам, — в общем, ничем не отличались от гаминов, во всяком случае, в жестокости не уступали им.

Когда в лагерь, расположившийся возле монастыря, приехал Хатан-Батор, собралась большая толпа, люди жаловались и возмущались бесчинствами белогвардейцев. Кормящих матерей оторвали от детей и пригнали в монастырь чинить и стирать одежду солдат. Хатан-Батор показал офицеру, командовавшему отрядом белогвардейцев, удостоверение с подписью барона Унгерна и велел немедленно возвратить все имущество, отобранное у монголов. Офицер насмешливо улыбнулся.

— Да вы понимаете, что вы делаете, господин командующий? Ваше дело — воевать, и только.

— Сначала узнай эту землю, на которой стоишь, а потом уж командуй! Если я имею право воевать, то имею и право отдавать распоряжения. — Максаржав резко повернулся и направился к ограде, за которой расположились монгольские цирики.

Но тут в лагере поднялся какой-то шум: оказалось, это прибыл сам барон Упгерп. Максаржав стоял молча, не отвечая на приветствие барона. Несколько сотен монгольских цириков тоже молчали.

— Я забираю моих воинов и еду в Улясутай, — сказал Максаржав.

— Что'? Что вы сказали? Уж не думаете ли вы, что, как и прежде, командуете всей армией? Вы, наверное, забыли...

— Ничего я не забыл и никогда не забуду!

В это время прибыла группа белогвардейцев, они выстроились позади Унгерна.

— Вы знакомы с Сухэ-Батором? — в упор спросил Унгерн.

— Да, знаком, — спокойно ответил Максаржав, — это мой давний друг.

Унгерн изменился в лице, усы задергались, рука потянулась к кобуре. Но Хатан-Батор, словно ничего этого не замечая, продолжал:

— Я считаю Сухэ-Батора одним из самых умных и смелых людей, которые служат монгольскому народу и государству!

На этот раз барон не только схватился за кобуру, но и расстегнул ее.

— Вы что, не понимаете, с кем говорите?! — закричал он. — Я командующий армией и получил свои полномочия от богдо. Мне подчинены не только монгольские цирики, по и прочие воинские части!

— Мне не надо напоминать о том, кто вы. Я тоже потомственный воин и полководец монгольской армии. И пока жив, я буду бороться с теми, кто посмел унижать честь монгольской армии. Пусть слова мои подтвердят цирики. Вы еще не знаете характера монголов. Остановитесь, пока не поздно!

— Молчать! — в ярости заорал барон и выхватил пистолет.

Но Максаржав шагнул вперед, обнажив саблю и зажав в другой руке пистолет. Белогвардейцы, стоявшие позади Унгерна, взяли винтовки наизготовку. Монгольские цирики, которые наблюдали за происходящим через забор, кинулись вперед с криком «ура!» и повалили ограду. Однако Хатан-Батор остановил их, подняв руку, и барон Унгерн, немного успокоившись, убрал пистолет в кобуру.

— Если вы убьете меня, Монголия все равно останется, по, если вы погибнете от рук цириков, ваши солдаты, уже лишившиеся родины, потеряют и командира, — сказал Максаржав и обратился к своим цирикам: — Те, кто хочет идти со мной, снимите эту форму, наденьте свою одежду и постройтесь здесь, за оградой.

Цирики бросились выполнять приказ полководца.

— Мы с вами еще встретимся во дворце богдо, — сказал Унгерн и, усевшись в коляску, уехал.

И все-таки женщин и девушек из окрестных аилов отпустили, а монастырские котлы вернули их владельцам.

Вечером к Максаржаву явился посыльный и доложил, что барон Унгерн приглашает полководца к себе в гости. Максаржав ответил, что придет, и товарищи стали уговаривать его взять с собой охрану, хотя бы несколько человек.