Мир на костях и пепле - Mary Hutcherson

высокой температуры, и отчаяние Гейла просто перешло на новый уровень, а я решила никогда больше не устанавливать мысленный максимум уготовленным нам испытаниям, ведь тогда просто обязательно судьба решит пробить и это дно.

В моем желудке было настолько пусто, что он ощущался болезненным камнем, стоило сделать хотя бы глоток воды. Зима была слишком снежной и холодной, и уже спустя час охоты пальцы переставали слушаться, а ноги отмерзали и кололи мелкими иголками. Но хуже всего был не голод и не сложности во время наших вылазок, а состояние беспомощности, которое мы с Гейлом ежедневно испытывали, возвращаясь домой ни с чем.

Примерно тогда я решила, что никогда не заведу свою семью и детей. И это решение было продиктовано вовсе не тем, что я не люблю детей или не хочу становиться матерью, а страхом за возможное будущее потомство, которое будет рассчитывать и надеяться на тебя, а ты порой ничего не сможешь сделать для того, чтобы помочь. Я никогда не смогла бы стоять и смотреть, как наряженная девица из Капитолия проводит Жатву, вытаскивая из шара имена, возможно, моих детей, но еще сильнее я не хотела бы наблюдать, как мои дети умирают от голода или болезней без доступа к лекарствам.

И да, я всегда восхищалась матерью Гейла, ее героической стойкостью и пробивным характером, но сама не хотела бы оказаться на ее месте и принимать те же решения. Ведь, по сути, она пожертвовала не только своей жизнью, но и жизнью старшего сына, чтобы уберечь малышей. Гейл сам знал, что должен помочь семье, и никогда бы не смог сидеть дома и ждать, пока мама обеспечит их всех необходимым, стирая руки в кровь, но все же его жизнь была отставлена на второй план в точности, как и моя.

Мы оба находились в похожих условиях: потеряли отцов, стали добытчиками для своих семей, ненавидели государство и ту жизнь, которая нам была уготована. Наверное, если такое понятие как «предназначение» вообще существует, то до Игр мы точно были предназначены друг для друга хотя бы потому, что никто другой не смог бы вынести рядом с собой настолько израненного человека. Да и мы сами никогда не позволили бы другим людям окунуться добровольно в эту бездну, в которую ты в любом случае падаешь, оказавшись рядом.

Это не любовь, а скорее смирение с тем фактом, что, если когда-нибудь что-нибудь и произойдет, то только с ним, потому что никто другой не будет готов вариться в подобном, а Гейл и сам уже много лет уже в том же самом «котле».

Но, конечно же, и то время не было самой низкой точкой моего дна. Даже особо не стараясь, я пробила этот предел, оказавшись настолько глубоко во тьме, что даже Гейл теперь казался вполне обыкновенным парнем с нормальными людскими проблемами.

А потом я рухнула еще ниже. И еще. И еще.

И утащила за собой Пита. Да, во многом он сам подписал себе этот смертный контракт, влюбившись в такую как я, но иногда я все еще думаю, что должна была найти способ, как не дать ему тонуть вместе с собой. Потому что в итоге жизнь наказала его еще похлеще моего просто за то, что он был мне дорог.

Но также я думаю об этом и в другом ключе.

Тогда в Капитолии, на первых Играх и после них, разве не поэтому я так яростно отталкивала Пита? Точно так же, как и с потенциальными детьми, которых я решила никогда не иметь, я понимала, пусть и совсем на окраинах своего сознания, что его ждет рядом со мной, и не хотела подобной судьбы. Да, в основном мое поведение было продиктовано страхом, эгоизмом, желанием казаться сильнее, чем есть на самом деле, но приятно иногда думать и о том, что хотя бы глубоко внутри я просто не хотела портить Питу жизнь.

Только вот жизнь его была испорчена и без моих усилий (ну, точнее сказать, тут все равно есть высокая доля моих усилий, но это хотя бы можно считать тем, что невозможно было контролировать или изменить). Вероятно, именно в тот момент, когда я почувствовала, что Пит не пострадает еще сильнее рядом со мной, поскольку он уже и без этого находится на моем уровне, я впервые осознала свои чувства. Осознала, но не приняла. Тогда они больше пугали, чем дарили надежду, но все же были.

И я знаю, что Пит хочет узнать именно это. Он хочет понять, есть ли граница между «несчастными влюбленными из Дистрикта Двенадцать» и Китнисс и Питом, ищущими утешения в объятиях друг друга в поезде во время Тура Победителей, насколько эта граница размыта, и в какой момент одно переросло в другое, если это вообще было когда-то разными понятиями.

Он хочет узнать, всегда ли я врала, когда целовала его на камеру. Он хочет понять, почему я просила его остаться, когда этих камер уже не было.

Он просто стремиться выяснить, почему я не была открыта перед ним хотя бы вполовину также сильно, как он передо мной.

Однажды, когда мы еще не знали о Квартальной Бойне, я пыталась привести в чувства Хеймитча и хоть слегка разгрести свалку на его кухне, когда в дом зашел Пит, чтобы оставить хлеб для него и для моей семьи, и я еле слышно пробормотала: «Спасибо», — делая вид, что чертовски занята, даже не взглянув на бывшего напарника. Ментор после этого, хоть и был слишком пьян, чтобы стоять на ногах, сказал:

— Прояви к парню хотя бы уважение и будь с ним честна, раз уж на большее ты не способна.

Тогда я не поняла, о каком уважении и честности он говорит, ведь мы давно выяснили, что наши отношения теперь — взаимные обязательства ради выживания, но это осознание пришло позже. Он просил о том, чтобы я честно призналась Питу в том, что ничего не чувствую и перестала дурить ему голову своими неконтролируемыми душевными порывами, во время которых то подпускаю его экстремально близко, то отталкиваю как можно дальше. Весь секрет был в том, что на тот момент я еще сама не знала о том, что чувствую, потому, откровенно говоря, были проблемы гораздо важнее.

Возможно, что-то изменилось между нами только в поезде, несущемся по стране из Дистрикта в Дистрикт, или раньше — в пещере, когда он рассказывал про то, как услышал мое пение в первом классе, или чуть позже — когда заключил сделку