Конец января в Карфагене - Георгий Осипов

Первым его заметил Самойлов, но первая реакция на это явление — от Азизяна. Посреди столпотворения сидевший на парапете молодой человек напоминал персонажей Льюиса Кэрролла. Если бы не снующие за спиной у него машины, можно было подумать, что перед вами афиша. Его длинные и чистые волосы британского типа были аккуратно подстрижены и причесаны, из-под них выглядывал синий воротник расстегнутого незаношенного батника, под ним — разноцветная майка в широкую полосу, еще ниже — соответствующие верхней части джинсы и туфли. Но главной достопримечательностью было выражение его лица, местами угловатого и пухлого, как и положено физиономии западного рок-музыканта. Оно было лукавым и снисходительным, без пренебрежения — его нисколько не оскверняла суета отработавших свои копейки таракашек, спешащих поскорее разъехаться по домам, в вечном страхе успеть туда, не проспать сюда. Как будто их время чего-то стоит!

Самойлов беспокоился за Азизяна — тот мог что-нибудь сморозить. Ему хотелось поскорее увести его подальше от галлюцинации на ограде. Под торцовой стеной кинотеатра он разглядел бочку не с квасом, а с грогом. Желающих было человек семь… Может быть, автоматы с газировкой — мелочь готова… Сейчас он меня опозорит — переживал Самойлов. Тягостные секунды повисли кандалами.

— Шура, надо промочить горло, — прогнусил Самойлов, — стаканчиком старого доброго грога.

Азизян только этого и ждал.

— Шо? Грог? Где грог? — воскликнул он и, косо глянув на молодого мэна, фактически заорал: — Так пойдем… бухнем… как Хиппы бухают!

Самойлов не провалился сквозь землю. По англосаксонскому лицу незнакомца скользнула улыбка Чеширского Кота. Два ощипанных страуса в мятых техасах на тощих задницах метнулись к бочке с грогом. Самойлов понял, что придется доставать рубли. Грог стоил дороже кваса.

Солнечный шар укатился по ту сторону Днепра, и стоянка зверинца в долине погрузилась в подобие сумерек. Билеты продавал при входе сам контролер. Спускаясь по протоптанной тропе, Азизян жестами с восторгом показывал Самойлову, что там вытворяют на глазах у детей бесстыжие обезьяны.

7.03.2009

ПРИЗРАКИ

… Раскрытая книга падала вниз, будто побитая градом городская птица. Был бы это обыкновенный ливень, она бы дотянула до чердачного окна в доме по ту сторону шоссе. В недостроенном доме без стекол и электричества.

Санитар в зеленом халате и штанах не глядя попал в замочную скважину квадратным ключом, вышел на лестницу и, быстро захлопнув дверь, скрылся за нею. Сквозь жестяную обивку было едва слышно, как он глухо шагает по ступенькам. Секунд десять…

За это время можно пробежать стометровку. Он умел считать секунды. Когда-то он мечтал иметь секундомер и тренировать детишек, разве нет?

Шаги санитара смолкли. После тихого часа обещали прогулку. Вернее — перед ужином, хотя какая на фиг разница. Шагнул, понимаешь, как в тамбур! Хотя кому я это говорю, кто меня здесь когда понимал?

А ведь знакомился с симпатичными проводницами, да? Разве нет?

Курил в тамбуре за туалетом душистые «БT», прислушиваясь к перестуку колес как к собственному сердцу на полной громкости. Пока оно не остановилось, отстучав, до пункта назначения доставив пассажира, которому оно однажды запрыгнуло в рот. Остановка последнего вагона. Станция такая-то. Бесшумно шевеля губами. Он полностью произнес название лечебного заведения, где находится уже очень-очень долго.

Что они носят под униформой, эти официанты, санитары, проводники? Вероятно, что-то свое. Тщательно сложенные крылышки. Куриные крылышки… Сколько лет он не кушал домашнюю курочку? Примерно столько же, сколько в глаза не видел вокзал, не стоял на перроне, не встречал поезд, не садился в вагон и не делился горячим шепотом планами с пассажиркой, готовой проверить на нем свой потенциал соблазнительницы.

Дверь на лестницу, ведущую вниз в фойе диспансера, находилась в самом конце тенистого коридора, рядом с широколистным растением в тяжелой кадке. Действительно тяжелой. Ему довелось ее отодвигать, чтобы нянечки помыли окно. Весной. Или это было в другом учреждении, и в кадке росла зубчатая пальма? Хуй его знает. Все может быть.

В кадку он прятал окурки, те, что длиньше. Под крайнюю планку — вроде песочницы. Так, чтобы хватало на двоих. А в Дубах, под самым берегом водились даже нутрии… Интересные создания. Что там теперь — я без понятия.

Окно выходило на пустырь, за которым волнами тянулись бесконечные поля, пересекаемые почти у горизонта трассой, направленной куда-то на Юг, в сторону моря. В одном из черноморских городков действовали курсы мастеров по ремонту холодильных установок, он весело скоротал на них какую-то зиму. Чуть ли не в Евпатории.

Окурки — все пять штук — лежали на месте. Он словно ощутил прикосновение пальчиков крохотного существа, протянувшего ему лапку из другой среды. Окурки на месте, и почти все с фильтром! Жизнь прожил, а так и не забыл, что один идиот называл почему-то окурки «алёнами», подбирая их с асфальта. Один идиот, делавший вид, будто играет на барабанах у него в ансамбле!

Определив на ощупь парочку тех, что подлинней и с фильтром, он в сжатом кулаке переложил их в карман пижамы.

«Я рисую не предметы, а то, что скрыто в предметах. Певец… То есть пловец для меня — уже утопленник».

Он был готов к тому немногому, чем может пожертвовать человек в его положении, чтобы только слушать, как пересказывает старые фильмы этот грудной, хрипловатый голос, уводя от действительности, даруя успокоение, пробуждающее в нем почти детскую благодарность. Он снова запустил пальцы в кадку и добавил к двум окуркам третий. Стоило посягнуть на неприкосновенный запас ради свидания с Элеонорой.

Самойлов опустил веки, и белый круг плафона с сияющим центром не потускнел и пропал, напротив, он оказался по эту сторону его закрытых век, в обоих глазах. Мало-помалу исходящее оттуда свечение стало слабее и передвинулось куда-то вверх, где под слоем полумрака угадывался плоский потолок. В помещении было пусто и безлюдно…

В туалете, поставив ногу в тапке на отшлифованную курильщиками скамью, больной Земляков громко втолковывал молчаливому сыну театрального актера свое мнение. Он говорил с сильным орловским акцентом:

«Все зло — от ламп накаливания. Не может быть безвредной «лампочки Ильича». Она… я тебе говорю, или не тебе?.. порочна по своей сути. Если бы нам вовремя ввернули нормальные, как у всех свободных людей, лампочки, может, и Егор бы так рано не помер, и Высоцкий! Они бы нам еще много чего открыли! Вон у нас в газете работает Сёмин. Взял в жены молоденькую, брюнеточку. А детей нет. Поводили где надо новой лампочкой, сделали прогревание — зачал как миленький. А при старых лампочках только пил как олень. Ха-ха-ха! — он рассмеялся сухим деревянным смехом. — Для меня эти, как Саня говорит, «бараньи яйца», символ совкового мракобесия».

«Саня» слышал каждое слово Землякова. Он гляделся в малюсенькое зеркальце, чудом не разбитое за все эти годы, сохраненное с советских, ненавистных Землякову времен. Ему хотелось расчесать и уложить смоченные водой волосы перед прогулкой. Элеонора считает, что он похож на артиста Марцевича. Это имя вызывает в памяти некий смутный образ, но не более того… Между прочим, если Землякову лет тридцать пять (максимум — тридцать пять), хули он может знать про «мракобесие»? Воображаю, сколько привычного «смарда» будет выплеснуто к Октябрьским. Ведь на дворе 2017 год! А «бараньими яйцами» сдвоенные лампочки называл не он, а Сэм. Никогда бы не подумал, что буду говорить про него «незабвенный». Никогда.

Самойлов пнул носком башмака выброшенную кем-то с балкона книгу. Она валялась на проезжей части обложкой вниз. Самойлов огляделся и, заметив приближающийся грузовик, поспешил сойти на обочину. Прямо у него под ногами начинался обрыв с песочными дюнами и грудами колотых камней, а за ними — огороды, ступенчато нисходящие до самого берега реки, огибающей в этом месте остров, словно кольцо Сатурна. За спиной у Самойлова прошумел и скрылся грузовик. Он обернулся. Книга лежала на том же месте, в том же положении, похожая на проигравшего поединок, низвергнутого вниз соперника. Самойлов со вздохом свернул в аллею, густо посыпанную опавшей листвой. Вид осенних листьев напомнил ему о собственной давней выдумке. Читая (он понимал одно слово из пяти) в чешском журнале про рок-музыкантов, жертв наркомании, он дошел до места, где описывалась смерть «Совы» Уилсона из группы Canned Heat, и ничего не разобрав, внушил себе, что Сову нашли, заметив торчащую из вороха листьев руку мертвеца. Обязательно — со скрюченными пальцами… Обнаружив подобие смотровой площадки, он стал на нее и жестом рассеянного школьника, проверяющего ключ от хаты, потрогал свои очки на веревочке.