Измеритель - Игорь Осипов

Он открыл наружную гермодверь и зашел на лестницу. «А Алинка… разве она виновата? Виновата, как ни крути… Конечно, Иру никто насильно не тянул за собой, но подбила-то ее она, к гадалке не ходи. Алина уже наказана, и дело даже не в ранениях и не в пережитом – ей с этим жить. Самое суровое наказание. Но, несмотря на это, я не могу ее простить. Пока не могу. И смогу ли когда-нибудь?.. Не знаю, в чью пользу сделала выбор жизнь, но точно не в Алинкину».

Он даже не заметил, что давно пришел к внутренним дверям и так и стоит возле них, погруженный в свои мысли. В расстройстве Максим пнул дверь, и та ответила гулким звуком. Заскрипели распорки, тяжелая створка открылась, и… Максим невольно улыбнулся. В тесном коридорчике стояла огромная толпа, а впереди все те, кого он очень хотел бы видеть в данный момент: отец, мать, Данила и даже Молодой топтался в сторонке, смущенно опуская глаза. Не хватало только близняшек – одна сейчас, скорее всего, лежала в лазарете, а вторая… К горлу опять подкатил предательский ком. Сзади его подтолкнули. Максим обернулся, там стоял Латышев, его глаза, в противоположность суровости обветренного на поверхности лица, лучезарно улыбались.

Что было потом, Максимыч помнил смутно. Он только и успел, что оставить снаряжение и оружие в хозяйстве однорукого Никиты, как его сразу увели в «Тарантас», где он бесконечное количество раз пересказывал свои приключения: блуждания по подземельям, спасение Саныча, переход через Чертов мост. Молодой неоднократно оправдывался, что он не бросал своего командира. И как Максимыч ни убеждал его, что это он сам отдал приказ выбираться на поверхность, тот никак не мог успокоиться. Наверное, сильно терзала его совесть. Примерно на пятой попытке у Изотова закончились аргументы, и он предложил ему, выпив по рюмке на брудершафт, забыть былое. Это на некоторое время успокоило парня, оставив того с умиротворением на лице рядом со своим командиром. К тому моменту, как появился Латышев, Максим уже стал сильно уставать от внимания к своей персоне. Был тут только один положительный момент – за всеми этими празднованиями он совершенно забыл про близняшек. Но заноза сидела, и стоит ему остаться одному в тишине – боль вернется, он это чувствовал и знал, поэтому не стремился домой. Второе – в лазарете находилась Алина, и он не был уверен, что, встретившись с ней, не сорвется на нее, выплескивая всю накопившуюся боль.

Латышев пробился к их столику. Левая рука его висела на перевязи, он кивал знакомым сталкерам, которые не упускали момента, чтобы поздравить со счастливым спасением. Он всех знал, а многих научил ремеслу, поэтому был не только известен, но и уважаем. Сталкеры искренне радовались его возвращению. Данила снял раненую ногу со стула и указал на него другу. Саныч уселся и залпом выпил предложенную рюмку.

– Из нас двоих теперь выйдет один неплохой сталкер, – Данила сам заржал в полный голос собственной шутке.

Изотов улыбнулся грубому солдафонскому юмору.

– Где ты пропадал? Меня тут чуть на радостях не разорвали на множество маленьких Максимычей.

Саныч ухмыльнулся:

– Как говорится, с кем поведешься, от того и забеременеешь – отчет писал о походе. Военных же хоть не корми, только подай им немедля отчет или рапорт какой-нибудь, а лучше сразу все вместе. Вот пришлось осчастливливать Васильева. Он и от тебя того же хотел, но я отбил, решил уже не трогать. Завтра пойдем на военный совет – там сам все расскажешь.

– Я уже нарассказывался… вволю. – Максим покосился на соседние столики, где вовсю шло гулянье и через каждую минуту поднимались рюмки за смелость Максимыча, опыт Саныча и вообще за сталкеров, да и просто потому, что выпить хочется.

Молодой сидел напротив – наконец-то его простили и, прежде всего, он сам себя. Он был счастлив в полном смысле этого слова.

В легком подпитии Максимыч возвращался домой. Приятно осознавать, что дома тебя ждут. Мать – никогда Максим не забудет глаз, какие были у нее, когда он только вошел в бункер. Счастливые, но полные слез. Отец стоял рядом, нежно обнимая ее за плечи, и у него на лице вместе с радостью читалась гордость: «Смотрите – это мой сын!» Максим улыбнулся. Конечно, он еще огребет за свое безрассудство и авантюризм от матери. Но победителей не судят. Он рискнул, и риск оправдался – Саныч жив. И Алина…

Вспомнив о девушке, он сразу посерьезнел – улыбка будто смылась с его лица. «Надо ей рассказать все честно… нельзя так… Ну не смогу я жить с ней, а где-то глубоко внутри винить ее в смерти Ирины». Алкоголь придал решимости. Он приоткрыл дверь лазарета и просунул внутрь голову, чуть не коснувшись носом щеки матери – она стояла возле входа, прислушиваясь к его шагам.

– Ой, я тебя разбудил?

– Я не спала. С Алиной говорила.

Максим вздрогнул, было ощущение, что мама подслушивала его мысли.

– И как она?

– Жить будет. Вправленный тобой вывих, сотрясение мозга, ушибы, небольшие раны, переутомление. Это все пройдет. А вот шок от потери сестры… не знаю. Поговорил бы ты с ней. Только не обвиняй… она и так себе места не находит.

Максим кивнул, а сам в душе съежился. Сможет ли удержать в себе рвущиеся наружу обвинения? Он еще раз кивнул и, будто ныряя с головой в холодные воды озера с удильщиками, толкнул дверь маленькой палаты, где находилась единственная больная лазарета.

Комнатка, в которую были втиснуты четыре кровати. Холодные белые кафельные стены, высокий потолок и единственная лампа дневного света. Не хватало только окна или хотя бы занавесочек, а то больно уж она похожа на переделанную душевую. В самом углу на кровати, натянув одеяло до подбородка, лежала Алинка. Два фиолетовых синяка под глазами контрастировали с ее бледным лицом, белой повязкой на голове и белой кафельной плиткой. Увидев входившего в палату Максима, девушка села и явила на свет еще один белоснежный предмет в этом царстве белого – увесистую гипсовую повязку на левой руке.

– Пришел?! – это был и вопрос, и радостное утверждение одновременно.

– Пришел, – Максим просто согласился. А что тут скажешь, любил бы – не пришел, а прибежал, и сидел бы не в баре со сталкерами, а вот на этой скрипучей кровати рядом с ней. Он сел, и кровать предсказуемо заскрипела. – Как ты?

Она пожала одним плечом, второе, закованное в панцирь гипса, даже не пошевелилось, отчего Максиму стало ее в первый раз по-настоящему жалко. Эти фингалы на вымученном бледном лице и выглядывающие из всего этого глаза… полные тоски. Как будто она видела такое… и это до сих пор стоит у нее перед глазами.

– Расскажешь? – он даже не уточнял, что надо рассказать. Было и так понятно, что если она не расскажет, что ее мучает, то просто умрет.