Здравствуй, племя младое, незнакомое! - Коллектив Авторов

Михаил усмехнулся столь сомнительно состряпанной Ивановой отговорке, пожал на прощание руку. Иван спустился по насыпи, пересек овражек и выбрался на дорогу, темно-желтую, песчаную, с мутным глянцем луж. Михаил, пожалуй, и сам бы в охотку прошагал до Рубежницы, невзирая на кислый, слякотный день, вдохнул бы в себя воздух лесного и полевого простора, ощутил непокорную широту и заунывную тишь родных мест, от которых добровольно отрекся, выиграв себе заурядное городское местечко. Теплушка поскрябала дальше.

– Выгуляться, говоришь, пошел? Ну-ну, ему пользительно, – откликнулся злоречивый Андрейка на исчезновение Ивана. – Пару годов, говорит, в завязке будет. Как бы! Напьется при первом же удобственном случае! Я и сам экий же. Сколь раз зарекался и сколь раз себя же обманывал! Вроде и хочешь утерпеть: и понятие к этому есть, и умом себя сковываешь, и, как дите, себя уговариваешь, – а не-ет, не выходит. Все равно сорвешься. Там сорвешься, где и не думаешь... Это, может, у немцев у каких или у англичанинов: сказано – сделано, они и шагу в сторону не отступят. А русского человека угадать нельзя! Он сам у себя не в подчиненьи! Я те точно говорю: погоди, запьет Иван! Не утерпит! – злорадным голосом говорил Андрейка и все сильнее пьянел.

Зимой, после Нового года, Михаил снова приехал в Рубежницу. Навестить мать.

Снег, обильный, провинциально-чистый, веселый, убелил, окутал, обмолодил весь поселок. Снег сокрыл изъяны крыш, изгородей, подмаскировал покосившиеся хозпостройки, сараюшки и бани из отемнелых досок и бревен; снег принарядил окрестности, улицы, дома и, быть может, немного человеческую душу. И даже пивной павильон, синенько окрашенный – давно окрашенный и уже давно облезлый – гляделся в эту снежную пору, под толстым покровом сверху и по окружью, посвежелым и прихорошившимся, словно старенькая разбитная бабенка, подкрашенная и приодетая. Снег внес и еще один прок: не видать, не заметны брошенные окурки.

Тут, в пивной, Михаил и встретил Андрейку. Михаил зашел туда с банкой купить пива: нынче он задумал топить баню – и для себя, и для матери; ну а после бани – пивка холодного, да и мать-старуха тоже выпьет с полстаканчика. Андрейка же в таком злачном мужиковском месте завсегдатай. По-прежнему в своей кондовой фуфайке, которой мог изменить только в самые жаркие летние месяцы; в черных брюках, вернее сказать – в штанах, глаженных, видать, только со времен пошива и отлично приютивших всякую приблудную грязь и пятна; в заячьей шапчонке, раздрызганной годами; на лице у Андрейки щетина двух-трехдневного небритья и улыбка, веселехонькая, озорная, а руки опять немытые, или недавно мытые, но он их уже успел где-то извозить. Андрейка сейчас в поддатии, болтлив, напорист, и Михаила, встретив радостно, тут же отвел в угол за пустой столик. Без всяких вводных перешел к изложению дела:

– Иван уж почти начал пить-то. Тут к нему брательник Никола приезжал. Дак он, Иван-то, уж полстопки отглонул. Во! – Андрейка привычным солидаризирующим жестом – легким ударом локтя – увлекал Михаила. – Он передо мной-то отпирается, вывертывается. Говорит, даже языка не смочил. Но ниче, еще попадется. Сорвется еще – там и зацепим... На ровном месте где-нибудь сорвется. Нашему-то человеку на ровном месте споткнуться легче, чем на лестнице. На ровном-то месте бдительность притуплена.

А на лестнице-то человек осторожен: туды да сюды глядит, цепляется покрепче, а на ровном месте... На горьком опыте проверено. На то он и есть наш человек... Мы и войну выиграть могем, а какую-нибудь тварь местную изжить не можем, – философствовал Андрейка, остро заглядывая в глаза Михаилу. – Свирюхнется Иван где-нибудь на ровном месте. Сам об том не думая. Не он первый... Я его все равно обоспорю, супостата!

Михаил, слушая собеседника, невольно, как-то обреченно кивал головой и немного удивлялся про себя: неужели Андрейка всерьез хочет, чтобы Иван поскорее «свирюхнулся», или недосообразит Андрейка чего-то? А тот с неистовым азартом, смаком, будто шла у него беспрестанная охота за планом и во всем свете не было ничего приманчивее, чем наградная водка, сжимал чумазые кулаки:

– Скоро, скоро на его литру пить! У меня аж сосет. Я те, Михаил, как свидетелю, евонную бутылку оставлю. Одну, конечно, выпью, как победитель. Другую – тебе. Че, не веришь?...

Погостить у матери Михаил намеревался с неделю: на заводе, где он работал, всех сослали в административные отпуска, залатывая таким маневром простои и безработье; намеревался кой-чего подремонтировать в отчем дому: заменить колодезный барабан, подправить крыльцо, укрепить дверные расхлябанные петли. К починке потребовались металлические штуковины. Походил по сараю, поискал – не нашел, у соседей поспрашивал – те подсказали: «Ты в механомастерскую сходи. Тебе там за бутылку подберут».

Конвертировав российские же рубли в российскую же валюту, которую завернул в газетку, Михаил направился в мастерскую, и первым, кто подвернулся там, был Иван. В брезентовой робе, в огромных валенках, на лицо пополневший, гуще обросший бородой, Иван встретил Михаила с большой приветливостью, сразу взялся уладить хлопоты с железячками. Но когда пришло время рассчитываться, Михаил замешкался: отдавать водку Ивану что-то претило, сдерживало, будто против себя пойти. И все же протянул, – протянул коротенький газетный тубус, содержимое которого любой мужик и на ощупь определит.

– Да я ж теперь не употребляю. Неужели забыл? – по-доброму усмехнулся Иван и газетный сверток повернул назад.

Михаил хотел было сказать, чтобы тот взял для каких-нибудь взаиморасчетов, на будущее, но не сказал, а неловко, смущаясь, принял бутылку обратно, буркнул, что останется должником.

– Я тогда, помнишь, до Рубежницы пешком пошел? Ну вот, тогда сам себя и закодировал, – рассказывал Иван, когда сели они на лавку в курилке. – Я по дороге в лес зашел, костерчик запалил. При мне кружка была солдатская. Воды набрал, вскипятил, травки туда набросал. Как снадобье. Сел на пенек, попиваю и сам себя уговариваю: чтобы два года ни капельки. – Иван задумчиво улыбнулся, провел по бороде, стряхнул с папиросы пепел. – Хорошо я там на пеньке посидел, обо всем сам с собой договорился. Для человека очень важно самому с собой договориться. Понять себя и договориться.

Было сейчас в Иване что-то просветленное, истовое, цельное, словно был он не просто сельский слесарь Иван, а праведный инок. Михаил смотрел на него даже с некоторым почтением и белой завистью: похоже, и впрямь, человек с собой во всем сошелся и не страшит его ни суетная копошня, ни грозовой удар земной жизни. Вон даже что-то в нем картинное появилось, подумал Михаил, поглядывая на его бороду, спокойно, наверное, с ним Наталье: прижмется к нему, такому большому, коренистому...

– Вернулся я тогда домой, – досказывал Иван. – Наталья хоть и улыбается, а сама, чувствую, неспокойна, не разберет: пил я или нет. Обошлось. Допытываться не стала. Но за мной еще долго слежку вела. Не так что бы как сыщик, а все доглядовала, будто я болен. Угодить хотела. И дети вели себя смирно. А вот уж Андрейка меня донял. Видал ты его?... Ну и чего наплел – шалаболка?... Ну, про это он врет. Брат Николай правду ко мне приезжал. Было. И за столом сидели. Мне уважить его хотелось. Чего он без меня за первый тост выпивать будет? Я поэтому и поднял с ним стопку. Не сказал, что кодированный и Наталье сказал, чтобы говорить погодила. Подняли мы стопки, как полагается: спервоначалу «за встречу!». Он свою-то опрокинул, а я свою только к губам поднес. А Наталья как закричит: «Ваня!» Я смотрю, она как полотно белая. И дети аж все остолбенели. Николай тоже поперхнулся. Я тут стопку опустил, говорю: чего испугались-то? Я ж из уважения, так, для виду, – Иван усмехнулся, видно, заново переживая ту трагически веселую сцену. – А Андрейке не верь. Он наговорит... Не дождется. Мы его литру вместе с тобой, Михаил, разопьем. По совести сказать, выпить мне иной раз жутко охота. Слюнки текут, Иван почесал в бороде, виновато сощурив глаза.

Возвращаясь из механомастерской, идя по окраинной поселковой улице, Михаил глядел вдаль, на синий дальний лес на дальнем угоре, и о чем-то думал – простом, ясном, невыразимом, как природа, как солнечный свет, как искры снежной поземки.

В одном из палисадников, на рябине, где уцелели бурые мерзлые гроздья, Михаил увидел снегиря, толстенького такого, красногрудого, щекастого, с юркой головой; вспомнил, как в детстве с пацанами ставили силки. Ловили тех же снегирей, чечеток, синиц. А потом свою добычу Михаил отпускал. Другие держали дома, умудрялись продавать, а он отпускал: то ли жалко, то ли за ненадобностью. Пускай летят себе... Вдруг Михаил споткнулся о след гусеничного трактора, который разгребал дорогу от снега. Надо же, почти на ровном месте! – подумал мимоходом Михаил. Шельма же этот Андрейка: он про дороги рассуждать мастер. Силен злоехидным умом!