Здравствуй, племя младое, незнакомое! - Коллектив Авторов

Михаил кивнул головой: он уж знал, что Наталью по нынешним временам можно записывать в героини. А Андрейка в паузу опять вклинился:

– Куда ты их стоко-то настругал? Двоих бы хватило. Че лишнего-то распложать?

– Котенок и тот жить хочет, – ответил Иван. – Я вот котенка и потопить не могу, потому что знаю: самое главное для него жизнь... А тут дети... Их надо бы еще... Да ладно! Про другое теперь разговор... Потом гипнотизерша стала нас по одному в отдельную комнату приглашать. Комнатушка небольшая, окно занавешено, одна лампочка синенькая горит. А посередке – табуретка. Лицо у гипнотизерши в этом свете ссиня, будто у покойницы. Поглядит она своими черными зенками, да еще с прищуром, аж внутрях все опадает. И тень ее на стене, как у сатаны... Садитесь, говорит, на табуретку, руки на колени и не шевелитесь. А потом на меня, на голову мне, черный мешок надела. Ну, думаю, попал! А она давай надо мной нагонять... – Тут Иван слегка выпрямился и монотонно, механически затрубил – ясно под гипнотизершу: – Если вы хоть немного выпьете, у вас произойдет разжижение мозгов, прекратится дыхание, выпадут волосы, откажут ноги! У вас потрескается кожа и остановится сердце! Ни капли! Ни грамма!.. Иначе вам смерть!.. – Мама родная! – Иван переменил чужой голос на свой. – Вот, думаю, меня угораздило! Послушался я, на грех, Наталью. Я ведь с детства колдовства всякого побаивался. А тут влип. Сижу, как крот, в черном мешке, а она, баба эта черная, меня полощет – даже мурашки по спине. – Иван покачал головой, мягко улыбнулся, провел рукою по бороде и дальнейшее свое повествование повел с некоторым отступлением: – У меня брат старший Николай (да ты его, Андрейка, знаешь, приезжал он к нам), так он мне признался как-то. Если его кто ругает, отчитывает или чего подобное: от начальства ли, от жены ли, – так он руку в карман засунет и там кукиш складывает. Видом своим показывает, что слушает, кается, а кукиш пуще сжимает. Вот, мол, вам хрен, выкусите! И ничего: после этого к нему вроде ни ругань, ни худое слово не пристает. Это он, Николай, еще с пионеров научился. Вызовет его завуч за провинность или за двойки в учительскую, костит его, песочит, а он пальцы в кукиш до онемения жмет. И с этим кукишем ему спокойно, как под защитой... Нет-нет, Андрейка! Ты мне больше водки-то не наливай. Я уж определенно больше не буду.

Андрейка, взявшийся за бутылку для очередного застольного круга, на такой Иванов отказ скроил издевательскую мину: дескать, че, опять повыеживаться хочешь?

– Так вот, – продолжал Иван, уже больше обращая свой рассказ к Михаилу. – Сижу я, слушаю, как мне гипнотизерша мозги воротит, и решаю: кукиш сложить. Руку в карман потянул, а она как гаркнет: «Сидите не движьтесь!» «Я чуть с табуретки не полетел. Вот... Вышел я от нее, как чумной. Весь закодированный. Не помню, как и вернулся в Дом колхозника... Мужики там сидят в комнате, выпивают, надо мной посмеиваются: отметим давай начало трезвой жизни. А я лежу на койке – у меня перед глазами пятна какие-то черные, и все ее голос мерещится, а на голову будто тяжелый венец давит. Уж стемнело давно, а я уснуть не могу и чувствую, лихорадка меня берет. Невмочь мне под этим наговором жить! Невмочь!.. Встал я потихоньку (все уже спать мужики-то улеглись), на улицу вышел. Там на углу киоск всю ночь работает. Подхожу, говорю продавщице: продай бутылку! Думаю, сам себя затравлю, замучаю, покуда меня голос этой гипнотизерши держит. А страшно... Бутылку-то беру, а руки дрожат, и пот – чувствую – выступил... Вернулся тихонько, взял стакан, хлеба горбушку и пошел в умывальник, чтоб не мешал никто и не видал. Умывальник там просторный: лавка стоит и зеркало большое. Налил стакан, а самому боязно: выпью – и вдруг обезножею или с головой чего. А-а, думаю, была не была! Перекрестился в уме, с детьми и с Натальей мысленно попрощался – и шандарахнул стакан. Выпил – и на себя во все глаза в зеркало пялюсь. Жду, когда мозги разжижаться начнут. Смотрю – не текут же, только пот каплями по щекам да по лбу бежит. Бороду подергал – волос тоже не лезет. Ах, думаю, черная сила, не взяла меня: жив! И еще полстакана – для закрепления успеха...

– Ты как мой тесть: он валидол от болей в сердце примет и тут же брагой запьет... – сорвался на комментарии Андрейка. – Так зачем кодировался-то? Деньги-то для че платил? Че, лишние?

– Ты мне про деньги не напоминай! И гляди – Наталье не проболтайся. Никому, понял? Я два года и так пить не буду! Пускай все думают, что закодированный.

– Уж этак и терпеть будешь? – с ехидцей спросил Андрейка.

– Буду! – нешутейно заявил Иван.

– Цельных два года? Ни рюмочки? Вытерпишь? – словно пытался растравить односельчанина хитромудрый Андрейка.

– Вытерплю. Бывает, люди по десять годов сидят в тюрьме и терпят. А тут два года. Обойдусь...

– Не обойдешься, – с пессимистическим зевком сказал Андрейка.

– Обойдусь. Говорю же. Поспорить могу.

– На че?

– Да хоть на литру водки.

– Пойдет! – рассмеялся скорый Андрейка; он не притязательный – и на литру согласен; протянул Ивану руку, заключая пари. – Штоб ровно два года – ни грамму.

– Ты только перед людьми все в секрете держи, – выставлял и свои условия Иван.

От важности момента они оба встали и, скрепляя уговор легким потряхиванием соединенных рук, все еще обуславливали детали.

– Штоб даже ни пива... И вокурат два года, до осени.

– Ладно. Но если проболтаешь кому, с тебя в тройном размере... Разбивай, Михаил!

Михаил тоже поднялся, символически рассек ребром ладони их рукопожатие. После этого всем стало даже как-то и весело.

– Ну че, обмоем сделку-то? – задорно спросил Андрейка, дьявольски глядя на Ивана. – Сегодняшняя выпивка все равно не в зачет.

Иван, с застывшей улыбкой на лице, насторожился: видно, в душе у него что-то зашаталось, заколебалось на какой-то чреватой грани, и все существо его будто приближалось к решению: «А-а, давай в последний раз! Наливай!» Михаил, наблюдавший за ним, даже сам прочувствовал эту зыбкую позицию Иванова настроения и держался начеку. А дьявол Андрейка осклабился, глядел на Ивана угодливо-нагловато, рукой уже обхватил горлышко бутылки, повернул ее к соблазняемому нарядным этикеточным боком.

– Не, – наконец выдохнул Иван. – Не-е, разговляться я через два года буду!

– Дело хозяйское, – по-простецки сказал Андрейка. – Нам с Михаилом токо выгода.

– Не-е, – повторил Иван еще тверже, взял чемодан и вышел в проход.

– Ты куда это? – спросил Андрейка.

– Покурить, в тамбур.

– А че чемодан взял?

– Так. Он крепкий, на нем сидеть можно...

Мокрая серость дождя немного осветлела, капли еще падали, но мелко и скучно, видать, основные ресурсы туч истощились. Обмытый, влажный, уныло-равнодушный осенний пейзаж плыл за окном: поля, рощи, дальний лес, – во всем этом было что-то покорное, смирное, нетленное. Михаил отвернулся от окна, понаблюдал за Андрейкой, который, держа стакан и бутылку перед собой, усердно – «што-бы не обшибиться» – делил оставшуюся водку на двоих. Михаил встал, сказал, чтобы Андрейка допивал все, что он сам больше не хочет, и тоже пошел покурить.

Иван в тамбуре стоял возле чемодана, посасывал папироску, Михаилу улыбнулся дружески. Некоторое время они курили молча, а потом, очевидно, Ивану захотелось дать пояснения к своей истории, приоткрыть для человека, в общем-то, ему шапочно знакомого, некоторые частности:

– Пьешь – денег не щадишь. А как трезвый – денег-то пропитых до боли жалко. Не потому, что жаден: работы сейчас нету. Боюсь, мастерскую бы нашу не закрыли. Я вон даже ради экономии бриться перестал. С бородой-то что, взял ее ножницами обкорнал, подправил, а бриться – тут расход нужен. Уже привык, и Наталья говорит: ничего, – даже нравится... Мне ее деньги вхолостую пускать никак нельзя. Придется теперь закодированным быть. – Иван виновато улыбнулся и развел руками.

И опять они курили и молчали, обоюдно глядя за окно на березовый поредевший лесок, в светлый сумрак утихающего дождя. А быть может, и думали в эту минуту об одном человеке?

Михаил опять вспомнил Наталью: еще тогда, на заре, юношей, когда посматривал на нее чаще, чем на остальных девчонок, наметился у него ее искусственный образ: будто похожа она на березку, одиноко стоящую на пригорке, и издали эта березка вроде печально-безразлична, молчалива, – но это только издали, а подойдешь – она вся такая живая, радостная, приветная, и с тобой пошепчется о самом сокровенном.

Теплушка, замедлившая ход, будто споткнулась, дернулась, покачнулась и замерла. Небольшой полустанок. Следующая будет Рубежница.

– Я здесь сойду, – сказал Иван. – до Рубежницы пять километров – мне пройтись надо. Выдышаться... А если Наталья все же заметит, я, на крайний случай, скажу ей, что это там, у гипнотизерши, мне и налили. Для устрашения, мол, организма. Чтобы отвращение сильней выработалось...

Михаил усмехнулся столь сомнительно состряпанной Ивановой отговорке, пожал на прощание руку. Иван спустился по насыпи, пересек овражек и выбрался на дорогу, темно-желтую, песчаную, с мутным глянцем луж. Михаил, пожалуй, и сам бы в охотку прошагал до Рубежницы, невзирая на кислый, слякотный день, вдохнул бы в себя воздух лесного и полевого простора, ощутил непокорную широту и заунывную тишь родных мест, от которых добровольно отрекся, выиграв себе заурядное городское местечко. Теплушка поскрябала дальше.