Заре навстречу - Вадим Кожевников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Видал, до чего народ трудящийся довели буржуито? На фронт все железо согнали, а мужику что? Вот и сшивай одежду рыбьей костью али руби дрова камнем, — и угрюмо сипел: — Понятно, значит, в какую жизнь нас пихали. Но ничего, шалишь, теперь мы все ученые!
На правом притворе на таких же стеллажах стояли чучела зверей и в стеклянных коробках были наколоты всякие насекомые: жуки, бабочки, гусеницы.
— Это к чему же зверюшек сюда нанесли сушеных-то?
— Для науки.
— Гляди, лягушка в банке. Тьфу, пакость!
За дощатыми перегородками, не доходящими до потолка, размещались художественные студии Клуба просвещения. Сюда Косначев привлек людей, которых раньше в городе считали чем-то вроде чудаков.
Студией живописи руководил Иннокентий Пантелеевич Апостолов, бывший учитель рисования в гимназии, уволенный в свое время за то, что на урок привел швейцара и, велев ему раздеться, предложил рисовать ученикам голую натуру. Приглашая посетителей клуба испытать свои способности в живописи, он обнадеживающе го-"
ворил:
— Мастерством рисования при настойчивости может ов та деть каждый, ибо в природе каждого человека заключат склонность к воспроизведению предметов. Основа любого труда состоит в этом. Искусство требует воображения, но не фантазии. Фантазия отличается от воображения тем, что ока обращена к не существующим в природе предметам. Воображение же только одухотворяет существующее.
Получив от Апостолова по куску бумаги, ребята сели рисовать стоящий на возвышении гипсовый куб. Чтобы зарекомендовать себя с лучшей стороны, они, кроме квадрата, нарисовали еще многое от себя: Тима — лошадь, Петька пароход с дымящейся трубой, Костя — винтовку и саблю, Кешка — цветок.
Подходя к каждому, Апостолов молчаливо следил за их трудами. Потом собрал листы и сказал:
— Я вижу, вам всем очень хочется стать художниками. Но я вас просил нарисовать только куб. Вы поступили недисциплинированно. Когда человек учится, он должен уметь подчиняться, а когда он владеет искусством, он будет подчинять себе других.
Ботом Апостолов пришпилил к стене бумагу, угольным карандашом нарисовал на ней квадрат, сделал несколько штрихов, и вдруг на бумаге появился увесистый куб.
— Вот, — сказал Апостолов, — видите? Вы думали, рисовать кубик скучно, неинтересно. Но когда вы сообщаете ему полное ощущение объема, это же чудо! Значит, давате начнем снова.
Тима почти каждый вечер ходил в Клуб просвещения на занятия в художественной студни. Но Косначев мобплпооБал Апсстолова рисовать плакаты и лозунги в тппогрофич газеты "Революционное знамя". Вместо Апостолсва стала вести занятия какая-то барышня в розовой кофточке, туго перетянутая в талин черным кожаным ремнем с большой медной овальной пряжкой. Она не рассказываю ничего интересного, а только все время совалась со своим карандашом и поправляла нарисованное так старательно, что получалось, что это не ты рисовал, а она. Узнав, что Тима не рабочий, она сказала обиженно:
— Вы, молодой человек, столько у меня времени отняли, а мне важно прививать эстетические вкусы самым простым рабочим. Пиепко об этом меня просил товарищ Косначев. И если вы даже научитесь рисовать, кто мне поставит это в заслугу?
Тнма бросил ходить в студию. Выходит, оп был чем-то хуже своих приятелей со двора. Конечно, теперь рабочие — самое главное, ну, а кто же он? Вот почему еще Тима так много размышлял о своем месте в жизни и втайне завидовал Петьке Фоменко, который всегда с такой важностью говорил:
— Мы, затонские, постановили…
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Вопрос о том, где и как провести общее собрание жильцов, больше всех волновал Мартына Редькина.
Вися меж костылей с высоко вздернутыми худыми плечами, оп тревожно говорил жене:
— Слыхала, Асмолов квартиру свою одалживает для сбора. Поняла, куда их умысел метит?
— Значит, поглядим, как настоящие люди живут, — благодушно говорила Капитолина.
— Во-во, значит, на их удочку.
— Какую такую удочку?
— А вот. Войдем это мы, значит, перво-наперво надо ноги о коврик вытереть.
— Что ж, по-хамски весь пол обследить?
— Тэк-с, дальше… Мягкую мебель подставят — садись, значит, пожалуйста. А потом, хозяин квартиры кто?
Значит, сделай уважение хозяину. Будут спорить либо голосовать. Хозяина обозвать, обидеть нельзя, ну и того, и вскочит в комитет.
— Да ты что заранее на человека злобствуешь?
— Я не злобствую, я по политике думаю. А они там ее собьют, потому мы люди стеснительные, и если буржуй к нам с уважением, то мы сразу того, вроде моськи.
— Да ты чего хочешь?
— Надоть их всех в лачуге Полосухиных собрать, чтобы они стеснялись, а не мы. И пусть в натуре глядят, в чем вопрос состоит. В самую многодетную закутку их согнать, к Полосухиным.
— Ты, Мартын, меня в свою политику не ввязывай, я всех людей уважающая, не как ты.
— Выходит, мне с тобой и думать нельзя, жиром опять заросла.
— Ты с Коноплевым думай, он в тюрьмах сидел за то самое.
— Если бы не здоровье, я Коноштеву, как с фронта вернулся, башку бы расшиб.
— Опять за старое. Сказано тебе, он на меня только глазами грустно пучился, и больше ничего.
— Вот за то самое ему и следует.
— Ты бы, Мартын, с утра щи хлебал, на сытое брюхо человек добрее.
— Мое брюхо от обиды жизни к хребту прилипло, клещами не отдерешь.
— Вот потому и злобишься на приличных людей.
И ни в чем они не виноватые. Аккуратно живут, не как мы.
— Пожалела аккуратистов. Поглядим, как они нас пожалеют. — И сердито спрашивал Гришку: — Всех жильцов обошел? Повестки каждому лично вручил?
— Я уже Копоплеву сказал.
— А Коноплев тебе кто? — ярился Редькин. — Отец, да? Ты отцу докладывай.
— Ну каждому в руки дал.
— Ты мне не нукай, а то я тебе так нукну, своих не узнаешь, — и тут же, позабыв, что только что сердился на Гришку, спрашивал Тиму озабоченно: Папаша с мамашей будут или как? Может, им на это внимания нет?
Начальство!
— Я скажу.
— Ты не на словах, а бумажку нашили, они, может, к бумаге более склонные.
— Чего ты к Сапожковым цепляешься, — сердито вмешалась как-то Капитолина. — У их и так дел выше макушки. Варвара Николаевна, гляжу, совсем худышкой стала.
— Партийные пусть тоже придут, посмотрят, — настаивал Редькин.
— Это с каких пор ты партийных обожать стал? — насмешливо осведомилась Капнтолина. — Сам же говорил, они вроде попов: только свой приход и хвалят.
— Я про каких? — смущенно оправдывался Редькип. — Я про тех, которые в господских партиях состоят.
— Тоже рассуждает, вроде знает чего. Коноплев небось человек, а ты на него, как пес, кидаешься.
— У меня с ним свой счет, — угрюмо заявил Редькин.
— Ну вот и выходит, оба одинаково понимающие, а ты его ни в пень не ставишь, — торжествовала Капптолина и передразнила супруга: — "По политике рассуждаю, до политике". Одна у тебя политика: как себя самого получше выказать. Вот!
— Зовп сюда Коноплева! — яростно закричал Редькин. — Зови.
— Мартын, дай сюда костыли и сядь. А ежели что, смотри! Хорошего человека задевать не позволю.
Гришка исчез и скоро явился с Коноплевым. Лицо Коноплева было встревоженно и бледно.
— Здравствуйте, Мартын Егорович. — И, потупив глаза, произнес совсем тихо: — И вам, Капитолина Евлампьевна.
— Садись! — приказал Редькин.
Коноплев покосился на Тиму и Костю и робко попросил:
— Ребятам зачем же такой разговор слушать?
— А ты знаешь, какой мой разговор будет? — сурово спросил Редькин.
— В заблуждении вы, Мартын Егорыч, — кротко сказал Коноплев и, потирая колено широкой ладонью, проговорил с трудом: — Я ведь только душой болел, и все, Пускай Капитолина Евлампьевна подтвердит.
Сворачивая дрожащими пальцами цигарку, ненавидяще глядя на Коноплева, Редькин сказал сипло:
— Ты с этим разговором зря сунулся. Тут я тебе словам недоступный. Я свой счет на тебя не закрыл. А вот об чем разговор будет. Да ты сядь ближе, не колебайся.
Капка, дай костыли, а то башка виснет. На, мой кури, крепче. Разговор серьезный, долгий. И тут нам с тобой надоть руку в руку, чтобы не обошли буржуи-то. Да сядь, говорю, на постели, рядком. Оно лучше будет, довереннее…
Тима не любил Редькина: Редькин кричал на ребят, когда они играли во дворе в лапту:
— Окна, жиганы, повыбиваете! Гришка, марш домой! — И, замахиваясь на сына костылем, шипел, как гусь: — Забаловала мать. Ступай чурки стругать!
Редькин презрительно относился к Полосухину, называя его лоскутником, тряпичником, заплатных дел мастером.
Сколько раз он орал на Полосухиных, что они завоняли своим тряпьем все жилье, что от них даже из-под пола вонь идет, и издевательски спрашивал: