Двойная игра - Гюнтер Карау

— Пять тысяч? И вы заплатите?

— Сразу же по завершении дела.

Он назначает господину Вагнеру встречу в небольшом парке поблизости. Полчаса спустя он видит его сидящим на скамейке у бассейна с золотыми рыбками. Несколько раз на расстоянии обходит вокруг скамьи. Лишь убедившись в том, что Вагнер не привел за собой хвоста, садится рядом с ним:

— Вы все поняли, господин Вагнер?

— Все.

— Помните тот скандал на городском предприятии по вывозу мусора? Вам тогда удалось выгородить одного из членов производственного совета. Так что можно рассчитывать, что среди мусорщиков у вас есть друзья.

— Слава богу! У меня почти везде есть друзья.

— Прекрасно! Если старая дружба не сработает, то вы можете и надавить. Дайте понять, что все старые документы сохранились. Играть на такой струне — это ведь ваша специальность. И никаких сантиментов! Надо найти шофера контейнеровоза, который регулярно ездит на свалку в район Каллинхен.

— Каллинхен? Так ведь это…

— Правильно! И нет никаких оснований нервничать. Это обычные поездки, предусмотренные соглашениями. И некто из земельного управления в целях статистических исследований и без утомительных процедур с официальными разрешениями — поскольку дело не терпит и городу грозят мусорные завалы — хочет отправиться в такой рейс в кабине водителя контейнеровоза, скажем, завтра. Вы понимаете, дело спешное, и от вас требуется выполнить его, как всегда, точно и быстро.

Между тем настроение господина Вагнера повышается. Либо его окрыляет мысль о пяти тысячах марок, на которые он сможет отпраздновать свое шестидесятилетие, либо перспектива поймать на крючок глупого жирного карпа — старое любимое занятие. Он смеется:

— Спасибо за доверие. Вы и раньше были очень добры, а память о доброте сохраняется долго. Можно намекнуть шоферу, что его не обидят?

— Разумеется. И не скупитесь! Подсчитайте тарифы и надбавки за инфляцию. А теперь ступайте и драйте до блеска свои бильярдные шары. Я найду вас.

Невысокое красно-кирпичное здание «Внутренней миссии» находится всего в двух кварталах от парка. на фоне белоснежных занавесок хорошо смотрятся светло-красные цветы герани. «Кровь Христа и невинность Марии», — думает Дэвид. В стеклянной витрине висят два плаката, нарисованные, скорее всего, сестрами-монахинями, претендующими на художественный вкус, — о вреде алкоголя и спасительном влиянии духовной литературы. Благочестивое изречение начертано и над полукруглой аркой входа. Оно известно Дэвиду по кладбищам: «Любовь никогда не кончается». Ниже — металлическая табличка с надписью: «Позвоните и подождите — вам откроют!» Занавеска на окне колышется, потом открывается дверь, и на него смотрят приветливые старушечьи глаза.

— Стучитесь — и вам откроют! Добро пожаловать, преподобный! Добро пожаловать в дом открытых сердец!

Хотя Дэвид Штамм не может припомнить, с каких это пор он стал преподобным, и хотя он не стучал, а в соответствии с инструкцией позвонил, но, поскольку ему открыли, он переступает порог дома. Ему предлагают сесть в кресло с высокой спинкой.

Старая дама поправляет ленты на своем бело-голубом чепце и застывает перед ним с выжидательной миной на лице.

— Я — настоятельница Ханна, — говорит наконец она.— Еще раз добро пожаловать, преподобный! Вы делаете доброе дело. Но сейчас мы не будем тревожить вашу подопечную: она спит. Ничего удивительного — после стольких-то горестей и страданий!

Дэвид чувствует себя не в своей тарелке. Он осторожна пытается направить разговор в другое русло:

— Все верно, дорогая сестра, ибо, как сказал господь,, через ваши страдания я приду к вам.

После этого ему дают полакомиться сдобными сухариками с чаем из лекарственных трав. Настоятельница уверяет, что истово бережет приблудную овечку от злого ока. Мирские пороки, как громадное чудовище, скребутся в ворота, но миссия известна тем, что умеет защитить свою паству. Да благословит господь каждое доброе дело! И от наследства, которое по воле усопшего дяди перешло на службу богоугодного дела, она тоже сумела отвести алчные руки злодеев, рабов золотого тельца. Преподобный сможет получить все в целости и сохранности, когда милое дитя проснется.

Теперь все ясно: милое дитя выдало здесь потрясающую историю, произведя его при этом в преподобные. Кто же он — квакер или баптист? Или, быть может, мормон?

— Дорогая сестра, дочь наша заслужила свой сон, — говорит он. — Кто спит, тот не грешит. Но даже господь торопился, направляясь в Иерусалим. Мы все же разбудим ее.

Настоятельница Ханна посылает наверх одну из кухарок. Она садится напротив Дэвида и смотрит на него с лукавым смирением:

— Мы, лютеранские сестры, в делах наших не можем уповать на американские чудеса. — Она вздыхает: — Но мы богаты нашей любовью к отверженным мира сего…

Как бы в подтверждение ее слов, одна из монахинь проводит мимо них в ванную золотушного старичка — очевидно, одного из подобранных на улице бродяг. Одобрительно кивая, Дэвид смотрит вслед процессии. он хвалит сухарики и чай и в изысканных выражениях предлагает миссии в лице ее настоятельницы из наследства, завещанного церкви, небольшую сумму в качестве пожертвования. Лицо старой дамы покрывается легким румянцем. Ее глаза снова глядят весело. Она проворно поднимается и быстрыми шагами направляется наверх. Возвращаясь, она держит за руку Виолу.

Дэвид замечает в глазах Виолы незнакомое серьезное выражение. Сердце его вдруг наполняется нежностью, и ему стоит усилий подавить его чувство. На глазах у монахинь, сбежавшихся, чтобы с умилением посмотреть на эту встречу, он пытается найти приличествующий моменту вариант отеческой улыбки. Он кладет руку на голову Виолы в решимости доиграть до конца начатую ею комедию.

— Приветствую тебя, дочь моя! — говорит он приглушенным, слегка дрожащим голосом. — Неисповедимы пути, которыми приходится идти нам. Но, как я вижу, господь оберег тебя. Будь благословенна твердость, помогающая нам сохранить веру там, где незнание заставляет нас сомневаться.

— Вы слишком добры, преподобный.

Виола прекрасно понимает, чего ждет от нее здешняя публика, и припадает ему на грудь. Она подмаргивает ему, и он едва успевает помешать ей поцеловать ему руку. В глазах у некоторых монахинь он видит слезы. Момент самый подходящий.

— А теперь, мои дорогие соратницы, когда судьба вновь соединила нас, я хочу спросить вас: не найдется ли в этом гостеприимном доме подушка, на которую после столь длительного странствия я мог бы приклонить голову?

Одобрительный шум голосов свидетельствует, что он не ошибся, что его желание не воспринимается как нечто противоестественное. Он просит оставить его наедине с подопечной для серьезной нравоучительной беседы. В дверях комнаты, где как манящий мираж стоит свежезастеленная кровать, он оборачивается к настоятельнице и, назвав сумму, которую его церковь находит приемлемой для пожертвования миссии, еще раз просит сохранить в тайне пребывание в этом доме его самого и его подопечной.

Как подрубленный падает он на кровать.

— Ботинки… — стонет он. — Сними с меня ботинки… Ноги горят, будто я стою на углях.

Однако Виола и не думает выполнить его просьбу. Ее всегда пугали его невероятно большие ступни, более того, она даже боялась смотреть на них. Стоя в вызывающей позе возле кровати, она говорит:

— Не распускайся, Дэвид! Когда ты распускаешься, мне становится страшно. Ты не хочешь сначала взглянуть на «дипломат» и магнитофон? Из-за них я столько страхов натерпелась.

Он поднимается, сажает ее рядом с собой на кровать и гладит по жестким кудряшкам:

— Страхи были не напрасны. Но скоро всем страхам придет конец.

Потом она атакует его вопросами, и ему нелегко найти нужные ответы. У нее на глазах он открывает «дипломат» и вынимает оттуда сверкающую коробку. Это игра го, изготовленная из благородных пород дерева и инкрустированная драгоценными камнями, золотыми и серебряными пластинами с изображением аллегорических сцен из дальневосточной мифологии. И оба набора фишек из золота и серебра. Они сделаны под старинные монеты, на которых изображены символы счастья и забвения.

— Теперь ты знаешь, что за тяжесть тебе пришлось таскать. — Он улыбается, потому что ее глаза никак не могут вобрать в себя это чудесное творение. — Стоило ли это твоих волнений? Все это твое. Я дарю это тебе для твоих исследований. Это стоит столько, что ты сможешь прожить безбедно до конца своих дней.

А еще в «дипломате» лежит тетрадь в твердой черной обложке.

— Мои дневник, — объясняет он, — своего рода завещание. Предназначается для твоего кузена. Это касается только его и меня.

Она чего-то не может понять:

— Дэвид, ты говоришь так, будто мы опять должны расстаться.