Годы, тропы, ружье - Валериан Правдухин

Басов лихо откалывает плясовую на гребне. Ефимий, увешанный гусями, скачет вдохновенно вокруг костра. Пляшет он так же жадно, как охотится. Вот он пошел под собственную песню:

Дзинь-бом, дзинь-бом,Слышен звон кандальный..»Дзинь-бом, дзинь-бом,Путь сибирский, дальний.Дзинь-бом, дзинь-бом,Слышно там и тут,Наших товарищей на каторгу ведут…

Заунывный мотив каторжной сибирской песни в его исполнении звучит отчаяньем красивого веселья. Ефимий с плавной выразительностью носится вокруг огня, обволакиваемый дымом, раскинув сильные руки в стороны. Похож на шамана. От лирического грустного танца снова переходит в лихой пляс, звучно топая ногами по волглой весенней земле.

Ночь спокойно смотрит на нас темными глазами, помаргивая светлыми ресницами звезд. Вдали, не умолкая, бормочут косачи. На займище тихо погогатывает одинокий гусь. Вверху стонет диким барашком острокрылый бекас, со свистом разрезая воздух…

Последний вечер. Все снова расселись в одну линию. Гусей на займище тьма. Сотни стай проследовали туда утром. Пермитин не может выбрать себе сидку на этот решающий вечер и бегает с места на место.

Петрович трунит над ним:

— Бегай, бегай, божья дура. Нас все равно тебе не обстрелять.

Пятый час, через полчаса гуси двинутся. Гудят тетерева в березняке, стонут страстно лягушки. Впереди меня по болоту, важно, словно балетмейстер, выступает сиреневатый под лучами заката журавль. Что, собственно, больше волнует охотника: стрельба или это щемящее ожидание? Считаешь минуты, как влюбленный, когда же наконец придет это без двадцати пять. Лет продолжается час с небольшим — до шести. Откуда у гусей такое точное ощущение времени? Каждый вечер они снимаются с займища в одну и ту же минуту.

Время движется медленно, как волы по степям. Четыре с половиной. Закурлыкали беспокойно, словно обездоленные переселенцы, журавли. Пролетел быстро лунь над камышами. Дятел застучал где-то сзади.

— А вот…

Над чернью далеких камышей показались темные пятна, загагакали и пошли, но не к нам, а вдоль по займищу. Партия за партией. Туда, в конец болота, минуя нас и огибая наш стан. Неужели они поняли, в чем дело? Неужели отпугнула их утренняя канонада? Какая жалость! Последний вечер. И какой вечер! Тепло, заря, тишина, ширь!..

С болью слежу за длинными станицами гусей, улетающих на поля. Но вот три-четыре стайки повернули к нам. Слышу легковесные звуки басовской двадцатки. Эге! Вот одна стайка тянет на меня. Нет, повернула к Пермитину. Да, несутся прямо на его скрадок. Быстро выбегает Ефимий, спотыкается о кочку, целит и бьет раз за разом. Один гусь тряпкой падает в воду. Вот Пермитин и догнал нас с Петровичем.

Еще тянут. Эти на Петровича. И совсем низко.

Бах-бах!

Гуси заколебались, как бумажные змеи от ветра, загоготали возмущенно, смешали ряды и унеслись за лес.

— Эх, Петрович, был случай посрамить Ефимия.

Так промазать!

Петрович сам качает озабоченно головой и чешет пятерней в затылке.

«Неужели я не пальну на прощанье?» — думал я, бегая глазами по займищу. Три гуся навернули на меня, но как высоко до них!

Впрочем, раздумывать некогда. Стреляю раз за разом с одного прицела. Передовой гусь резко идет вниз — слышу дикий торжествующий рев Петровича: он мой союзник, — но гусь выправляется, повертывает на займище и, перебивая крылом, быстро-быстро летит, спускаясь к болоту. Вот-вот упадет. Видно, что дробь скосила ему кончик крыла. Однако он умахал с километр и только тогда ткнулся в камыш.

— Иди, ищи! — кричит Петрович.

Но искать бесполезно, гусь жив и в камышах уплывет далеко. Какая досада! Ну ничего. Пусть на этот раз не будет победителя. Обойдемся и без короля охоты.

Идем на стан. Дорогой дружно салютуем пролетающим вдали гусям:

Прощай, родные!

Сколько же всего у нас гусей?

— Тринадцать.

Ефимий орет:

— Я говорил, наломаем, как чертей. Вон она — чертова дюжина.

Петрович участливо спрашивает его:

А здорово ты кержацкого бога молил, чтобы последний гусь не упал? А?

Пошел ты к черту!..

Ночью скачем обратно в Колывань, простившись с Тойскими болотами. Мороз, холодные просторы, светло и ясно. Дремлем. Снятся гуси, слышится их вольный гогот. Снова летят под луной белые лебеди. Пермитин задумчиво поет песни и рассказывает, как прошлой осенью он неделю скакал по полям за улетающими гусями, как три дня гонялся по озеру Чаны в челноке за лебедями.

ПО ЗОЛОТЫМ ГОРАМ

Южный Алтай

1. На край света

По китайски Алтай зовется Киншан — Золотая гора. Но так можно назвать лишь южную часть его, только хребты, распластанные по берегам реки Бухтармы и ее притоков.

Северный Алтай более угрюм.

Он покрыт темными хвойными лесами, недаром его именуют «Черным». В нем нет таких узких крутогорий, буйных взметов земли, как в южных — Тургусунских и Холзунских — белках.

Эти горы в самом деле можно назвать золотыми Весной, когда на них еще синеет снег, они по вечерам подернуты странным, сказочным багряным налетом. Красный снег, особенность Алтая, образуется от особой микроскопической снежной водоросли, спящей зимой в снегу и оживающей под лучами весеннего солнца. Позднее, к лету, горы покрыты, «марьиными кореньями» с крупными розоватыми цветами; склоны желтеют ярким золотом холодного лютика, пестреют синими фиалками, розоватыми мытниками и гигантскими зонтичными растениями с белыми цветами, это — борщевик, дягиль или медвежьи пучки, купырь лесной и т. д. Красивы цветы — голубые, пышные, — прозванные здесь «царскими кудрями». И наконец, самыми характерными для Алтая являются цветы «маральи рожки», темно-розового оттенка, выделяющие тяжелый маслянистый запах. Если поднести к растению спичку, то вокруг него вспыхивает голубое пламя, самое же растение остается невредимым. Кержаки зовут его «купиной неопалимой»…

Этой весной я впервые пробрался на Южный Алтай, пересек его вдоль по Бухтарме — от устья почти до ее истоков за Хайрюзиным озером, перевалил через хребет Сарым-сакты, проехал на китайскую границу мимо озера Маркакуль, ступил одной ногой на желтые пески Китая, перевалил через Черный Иртыш к городу Зайсану и озером Нор-Зайсан повернул обратно.

Меня давно влекло увидеть благостный Алтай, как называют его сибиряки. Но нелегко было пробраться туда нынешней весной. По Сибири бушевали невиданные разливы. На равнины с Алтайских гор хлынули такие воды, каких лет тридцать не запомнят старики. Можно было поехать пароходом из Омска, но мой спутник, писатель Вл. Зазубрин, ждал меня в Новосибирске. Оттуда мы должны были поездом перекинуться в Семипалатинск и там сесть на пароход. Разливами смыло полотно железной дороги около Рубцовки, мы вынуждены были больше недели ждать возобновления движения. Это было для нас тяжело вдвойне: уходило время, отпущенное нам на поездку, а главное — рушились наши охотничьи планы: проталины на горах становились с каждым днем шире и шире, прозеленки закрывались бурной растительностью, и медведи могли уже бродяжничать, где им хотелось.