Годы, тропы, ружье - Валериан Правдухин

— Милый гусь, — шепчу я успокоенно. И уже по-другому, без зависти, слушаю буханье по сторонам.

Издали прямо на меня быстро несется пара гусей. Высоковато! Успеваю переменить в стволах патроны на трехнулевку. Гуси свистят над головой. Два выстрела один за другим, и передний гусь оседает на секунду, припадает на хвост и, планируя, идет вниз к березам, Я уже бегу за ним и жарко молю его:

— Падай! Падай скорее!..

Качаясь, гусь пролетает низко над лесом и, скосившись, опускается к земле. Пересекаю лесок, увязая в снегу. Выхожу на чистую поляну… Вот здесь где-нибудь. Высокие алебастровые пласты снега, и среди них огромная лужа. Гуся не видно. Решаю обойти кромкой весеннего озерка.

— Неужели не найти?

Не успеваю сделать и полсотни шагов по воде, как из-под навала нависшего над озерком снега, в пяти шагах от меня, срывается мой гусь. Летит под стволами. Так близко. Спокойно целюсь, не торопясь выстрелить, и первым ударом валю серого замертво в пятнадцати шагах. Хочется шумно выразить восторг свой от удачи, но словно боюсь вспугнуть радость и только шепчу затаенно:

— Спокойно, друг, спокойно.

Не успеваю зарыть гусей в снег — так советует делать Пермитин, — не успеваю выкурить папиросу, — слышу возбужденнее голоса охотников, возвращающихся на стан. Петрович с гусем, Басов с валенком, раскрасневшийся Ефимий волочит своего первого, уже потрепанного во время беготни гуся и, бранясь, рассказывает, как он только что сошел со скрадка, а там протянули низко шесть гусей.

— Не бегай с места на место, как дурак, — мирно советует Петрович.

Говорю Петровичу, что его гусь упал, он сомневается, но идем искать и скоро натыкаемся на птицу: она, мертвая, вверх брюхом лежит на лужайке.

Зазубрина уже нет в его скрадке, но Пермитин отыскал там несколько гусиных пушинок, и мы знаем, что и Владимир с добычей.

Действительно, он выходит из палатки нам навстречу с огромным редкостным гусаком. У него вокруг носа красноватые перья — признак, по заверению Ефимия, что это «гусиный князек».

— Ликуй и веселися, ребята, гусей навалим, как царских лепешек в костер!

Петрович спокойно:

— Ты это можешь. Способный, черт.

Ефимий довольно скалит белые зубы.

3

Вечером рассаживаемся фронтом: слева, на виду у меня, спокойный Петрович, справа, за лесом, Зазубрин, дальше, на мысу, Басов, а там, еще дальше, — неугомонный Ефимий.

Четыре часа. Западный ветерок посвежел. Запахло водою. Перестала куриться черная кочковатая земля. Впервые сегодня, третьего мая, застонали лягушки. В березняке бормочут тетерева, доносится громкое, словно досадливое карканье ворон. Курлыкает, посвистывая, кругообразно летая над болотом, кроншнеп, изредка слышна чайка, стоны куличков. На островке позади меня тонко посвистывает конек, нахально верещат сороки. Редко, редко пронесется кряква. Вдали над займищем поднялись гуси, сотни гусей, покружились, как галки над гумном, и тихо спустились на невидимое плесо. Снова пала немая тишина.

Я сижу на этот раз в пролете меж двух лесочков. Настроение как перед боем. А вот и первая партия. Она летит немного правее меня — прямо через лес, за ней следует другая. Справа слышны выстрелы. Там тоже гусиный путь. Третья партия проходит опять правее меня. Тогда я, хватая в охапку плащ, сетку, несусь по болоту, направо. Усаживаюсь под куст и жду. Кругом пальба. Петрович уже «петкнул», как он говорит, четыре раза. Один гусь упал прямо к нему в скрадок. Гусей летит много, цепь за цепью, но больше вне выстрела — высоко. Не знаешь, стрелять или нет. Но чего же, собственно, ждать? И я открываю пальбу. Гуси шарахаются ввысь и летят быстрее, беспокойно переговариваясь. Но вот тройка тянет не так уж высоко, надо нацелить получше. Бахаю. И с радостью вижу, как подломилось крыло у одного из них, и он, пролетев наоткос лесок, падает на поле. Бегу по глубокому снегу. Гусь, волоча крыло, гогочет и тащится по луже. Прицеливаюсь, чтобы дострелить его, но он падает на бок, и я догоняю его без выстрела.

Скорее на место. Гуси идут почти беспрерывно. Я никогда не видел такой массы гусей. Жаль, что высоко. Пускаю снова два заряда. Над займищем стоит стон. Откуда-то сбоку навертывают на меня шесть гусей, летят мимо, направляясь к Петровичу. Бью из правого ствола — летят невозмутимо, пускаю второй заряд — и гусь с высоты турманом, головой вниз, шлепается с силой в болото, раскидывая вокруг брызги воды. Слышу, как кричит Петрович: «Браво!» Приятно слышать похвалу. И в самом деле, выстрел был неплохой. А пальба вокруг не прекращается. Петрович не утерпел и снял налетевшего на него длинноногого журавля. Я пустил заряд по мелькнувшему в березах тетереву. Веселый вечер.

Сумерками возвращаются охотники. Пермитин с гусем. Зазубрин и Басов с пустыми руками. У нас с Петровичем снова по паре. Мы впереди всех. Басов бранит двадцатку, проданную ему Ефимием. Зазубрин ворчит на заряды. Пермитин опять проклинает судьбу. Сделал дуплет, подбежал брать второго гуся, а тот поднялся и улетел. Петрович бранит его за то, что он подбежал к гусю с незаряженным ружьем.

— Мальчишка несмышленый, верста колыванская! Дурак тридцатилетний, мало тебя учили…

Пермитин смущенно улыбается и кричит:

— Ничего, завтра надавим гусей, как вшей на фронте!

Идем на стан. Зазубрин забрал журавля:

— Сыну отвезу в подарок… Но какой же он тяжеленный, черт!

Усталые, но оживленные подходим к костру.

Ну, робя, сегодня весенняя гульба. Веселись вовсю! Последняя ночь! — зычно орет Пермитин.

Первого гуся на кон, в общий котел! Давай, Ефимий!

Начинается обряд пластования первого гуся. Его с почетом обносят на ружьях вокруг костра, и Петрович с наслаждением, священнодействуя, принимается его потрошить. Делает он это с пришептыванием, с усмешкой, поддразнивая Пермитина:

— Тебе, черт возьми, жалко гуська! Обещал, поди, матаньке своей? Не плачь, кержацкая душа. Не жадничай! Выпей, Ефимий, с горя. Хочешь сырым сердцем закусить? Лопай, твое право!

— Пошел к лешему! Завтра еще набью. Наломаю гусей. Сыпь, Басов, «Камаринского»!

Басов лихо откалывает плясовую на гребне. Ефимий, увешанный гусями, скачет вдохновенно вокруг костра. Пляшет он так же жадно, как охотится. Вот он пошел под собственную песню:

Дзинь-бом, дзинь-бом,Слышен звон кандальный..»Дзинь-бом, дзинь-бом,Путь сибирский, дальний.Дзинь-бом, дзинь-бом,Слышно там и тут,Наших товарищей на каторгу ведут…

Заунывный мотив каторжной сибирской песни в его исполнении звучит отчаяньем красивого веселья. Ефимий с плавной выразительностью носится вокруг огня, обволакиваемый дымом, раскинув сильные руки в стороны. Похож на шамана. От лирического грустного танца снова переходит в лихой пляс, звучно топая ногами по волглой весенней земле.