Годы, тропы, ружье - Валериан Правдухин

Зазубрин орет в это время благим матом. В чем дело? Он показывает руками в сторону займища и широким шагом идет ко мне, но без гуся.

Убил? Где гусь-то?

Убил черт, а не я.

Машет озлобленно руками. Лицо его в пятнах, глаза поблескивают возмущенно.

Да где же гусь-то? Я сам видел, как он повалился.

Повалился, да снова поднялся! Ты чего смотрел? Ведь он утянул обратно на займище, в двадцати шагах прошел от тебя, вот здесь…

Не видел, ей-богу, не видел!

Он опустился в камышах, пойду искать.

Болото вполне проходимо, и Владимир, увязая в грязи по колена, тащится вперед по камышам.

Мне досадно, что гусь ушел у нас из-под носа, и в то же время бесстыдная радость копошится во мне, как воришка:

«Ушел, это плохо, но ничего… Может, первого гуся мне суждено убить».

Возвращаться на стан еще не хочется. Слежу, как тяжело шагает по грязи товарищ. Его рослая фигура теряется в сумерках, затем снова выплывает предо мной. Он обходит меня стороной, лениво переставляя ноги. Гуся нет.

Иду и я к палатке. Охотники с интересом и сочувствием слушают Зазубрина. Но знаю подлую человеческую натуру: втайне все рады, что гусь еще не убит. Каждый надеется, что первая птица будет его добычей.

Не плачь, Владимир, гусей обещаю, как грязи.

А пошел ты к черту!..

Наутро та же пакость: снег, дождь, ветер, холод. Как сурки, отлеживаемся в палатке. Анекдоты давно уже иссякли, начинаем помаленьку поругиваться меж собой. Зазубрин вспомнил, что Пермитин обещал ему раздобыть барсучью доху и не достал. Басов бранит Петровича за рекомендацию сапожника: сапоги у него промокли еще в дороге. Ефимий поносит Петровича, что тот мало водки взял: всего десять бутылок. В полдень поутихло, пошли в лес гонять косачей, но убить не довелось. Мелькнула рыжая мамочка-лиса у перелеска, выстрела не дождалась, мягко унесла свой пышный хвост. Вечер пришел, как пьяный гость, в обнимку с ветром, снегом. Даже я не пошел на займище. Ночью долго не могли заснуть, а утром проспали до семи часов. Встали и изумились: солнце, морозец, тишина.

— Вставай, ребята, гусь валит, как мошкара!

Ринулись на волю с ревом, дикими воплями. Гуси и в самом деле летели на болото. Мы с Зазубриным решили остаться у палатки, в первых наших скрадках. Басов с запасным валенком под мышкой — левый сапог у него совсем продырявился, — Петрович и Пермитин с плащами в руках двинулись вдоль острова, обходя огромные лужи, продвигаясь осторожно по снегу, окрепшему за ночь. И у первого же леска на Ефимия налетела стая гусей. Полыхнули вверх два снопа дыма, свернулся и грохнулся наземь первый гусь. А через секунду долетели до нас и звуки выстрелов…

— О-го-го-го! — запрыгало по воздуху веселое ржание удачливого Ефимия.

Я не выдержал и побежал с ружьем вслед за уходящими товарищами. Уселся на снегу среди берез, на линии, где убил первого гуся Пермитин, и стал ждать.

Отсюда болото все на виду: огромное камышовое поле на десятки километров во все стороны. По островкам белые березки, кругом вода, обгорелые пни. Заваль сушняка, словно старые кости в допотопной могиле. Полосы снега по березовым колкам и под бором на том берегу займища. Снег устало поблескивает, отливая синевой под солнцем. Желтые нескончаемые полосы камыша по болоту. Вдали бор, темно-сиреневый, сизый. Под ним грязной полоской восковые осинки. Сижу на снежном бугорке. Солнце начинает припекать; снимаю меховую тужурку. Налево по займищу растекается дымкой жидкого молока марево. Небо холодноватое, тускло-голубое, как глаза мертвого хищника. Мелькнула по воздуху быстрая горлица, начинает куриться черная кочковатая земля по гарям. На западе мутной дымкой прикрылось небо, и светлее, прозрачнее стала голубизна пролетов меж облаками.

Вдали выстрел, за ним еще. За лесом низом тянут гуси. Как хочется, чтобы они летели надо мною, но если уж мимо, то пусть навернут хотя бы на Петровича. Он тут, недалеко, за лесом. Дальше, за ним, Басов: я узнаю его легкие выстрелы из двадцатки. Ефимий, конечно, убрался дальше всех. Слежу за гусями. Вот они вскинулись вверх, забеспокоились… Два выстрела. Один гусь безвольно остановился в воздухе и пошел вниз. Петрович с добычей. А мне не таланит. Да я и не жду. Гуси меня не любят. Опять вздрагиваю от солидных звуков садочного ружья Петровича. Оглядываюсь, вижу, как гусь, роняя и выправляя зад, несется в мою сторону. Мелькает в перелеске и исчезает. Найдем и этого.

Зазубрин бухнул два раза, и я услышал ропот большой гусиной стаи вдали. Один я молчу. Уселся поудобнее, положил ружье на колени и покуриваю. Весна теплом своим ласкает и покоит меня. Тянут вдали последние стаи на займище. Слежу за их вольным летом, за колеблющейся темноватой ленточкой, протянувшейся по сиреневым облакам. Девятый час. Я повернулся к займищу и смотрю, как над ним кружат гуси. Под бором, километрах в двух от нас, у них «присада», они вьются там, как воронье над падалью. Ефимий каждую ночь мечтает забраться туда, но считается зазорным охотиться у самого плеса, где они жируют.

И вдруг в ухо до жути близкое, по-домашнему спокойное: га-га-га-га… Ищу испуганно птиц в небе и не вижу. Но ведь гогот рядом. Да где же они? Трясет озноб. Га-га-га… Еще ближе… Вот они. Прямо на меня, низом, по земле, за кустами, летят штук двенадцать гусей спокойным, ровным треугольником. Красиво, ритмично покачиваются, и уже видны их темные носы, сероватое оперение… Не шевелюсь. Шепчу:

— Спокойно, друг, спокойно…

Встать успею, лишь бы не свернули. Вот они. Серые, черноватые, круглые, живые гуси. Впервые в жизни вижу так близко стаю. Впервые пожираю глазами вольный лет диких гусей. Они наплывают на мой куст. До них метров сорок, уже можно стрелять. Но я не буду целиться сквозь густые ветви. Я не побегу к ним навстречу.

— Спокойно, друг, спокойно! Пропусти их набок, на поляну.

Быстро меняю позу. Стволы выкинуты на голубую полосу неба, где должны проплыть птицы. Мгновение огромно. Небо нависло надо мной в немом и жгучем ожидании. Гуси вылетают на поляну, чуть-чуть обеспокоенные. Крепко, уверенно целюсь в передового. Две четверти вперед. Жму гашетку. Спорый удар заряда отзывается во мне крепким поцелуем. Гусь мертвым, грузным комом стукает оземь. Есть! Второй выстрел делаю в радостном ознобе, не целясь, прямо по смешавшейся и загоготавшей стае. Это всегда промах. Ну ничего, почин сделан. Гусь убит. Вот он. Лежит, раскинув крылья по снегу. Взвешиваю его на руке. Тяжелая, крепкая птица. Осматриваю со всех сторон. По черному носу — желтое кольцо. Гусь-кольценос, гуменник. В нем нет живописной прелести оперения, как в глухаре и особенно в дрофе, — гусь прост, одноцветен, но разве не он летел этими нескончаемыми просторами, разве не он пересек целый мир с юга на север?