Санджар Непобедимый - Михаил Шевердин

Дверь чайханы распахнулась, и в комнату вошли бойцы Кошубы. Вокруг потухшего очага в живописных позах лежали и сидели люди, похожие на мирных дехкан. Только белые войлочные казахские шапки да добротные сапоги с загнутыми носками отличали собравшихся здесь людей от полунищих, раздетых и разутых гиссарцев.

Здесь, в чайхане, как сообщил комбригу Кошубе через своих связных Санджар, была выставлена, по распоряжению Кудрат–бия, застава, прикрывающая путь к отступлению из Денау на всякий непредвиденный случай. Таких застав было выставлено в окрестностях города несколько. Кудрат–бий разбросал группы хорошо вооруженных нукеров и на дорогах, и в пригородных садах, и на склонах холмов.

Басмачи были захвачены врасплох. Некоторые из них повскакивали, ничего не соображая. Молодой черноусый щеголевато одетый басмач, прислонившись спиной к столбу, подпиравшему потолок, смотрел на вошедших в бессильной злобе.

— Ни звука! — вполголоса предупредил Джалалов.

Взгляд черноусого блудливо забегал, и остановился на темной нише, где поблескивали самовары. Казалось, он измеряет расстояние.

Тогда Джалалов спокойно заметил:

— Не трудитесь напрасно… — И крикнул: — Входите!

Из–за самоваров, через широкое окно в чайхану вошли бойцы. Они настолько были уверены в успехе операции, что даже не сняли с плеч карабины.

— Оружие сложите вот здесь, — приказал отделенный командир. — Только побыстрее, нам некогда… Нет, нет, все… Ножи тоже сюда положите.

Очень скоро шум внутри чайханы стих. Желтый свет, пробиваясь через бумагу, по–прежнему падал на поверхность хауза, и вода поблескивала сквозь туманную пелену.

На помост снова уселся страж в белевшей в темноте казахской шапке и положил на колени винтовку.

Небо на востоке светлело. Между деревьями кое–где чуть розовели снежные вершины. Запели петухи.

На дороге появилась большая группа конников. Один из всадников, скакавший впереди, не останавливаясь, крикнул поднявшемуся во весь рост на помосте стражу:

— Не уставай, самоварчи!

— Путь вам добрый.

— Как дорога?

— Дорога счастливая…

— Смотрите во все глаза!

Свыше сотни всадников, звеня богатой сбруей, не задерживаясь, проехали быстрым ходом мимо чайханы, пересекли вброд большой арык, напоили лошадей и по извилистой улице двинулись к главной площади Денау.

Когда последний всадник скрылся за поворотом, из дверей чайханы вышел Джалалов.

— Дверка захлопнулась, — сказал он, обращаясь к кому–то, находившемуся внутри помещения.

… Така–така, так, тум! Така–така, так, тум! Так, тум так, тум! — донесся с площади ритмичный бой барабанов. Взревели карнаи, радостно приветствуя медно–красные лучи солнца, брызнувшие на мокрую от росы листву деревьев, на пыльную дорогу, на зеленую воду хаузов.

— Началось, — проговорил Джалалов.

Он вскочил на лошадь и поскакал к площади.

Начинался день — день позора басмачей, день торжества народа. Какие бы ни были расчеты у Кудрат–бия, когда он предложил сдаться на милость Красной Армии, как бы ни повернулись события, всем было ясно, что этот день был началом конца басмачей. Они могли еще драться, могли убивать из–за угла, запугивать, разбойничать, метаться в звериной ярости по долинам и горам, оставляя за собой кровавый след, но организованной борьбе пришел конец…

Курбаши Кудрат–бий сдавался на милость победителей.

Он вывел на денаускую площадь своих всадников, и перед небольшим помостом, покрытым красным паласом, вытянулось что–то вроде строя. Лошади, не приученные к порядку, рвались вперед, пятились назад, грызлись, кружились на месте. Ряды сбивались, и посреди площади непрерывно колыхался клубок чалм, бород, халатов. Бряцало оружие, цеплялись стремена, путались удила…

Стоял непрерывный гомон. Ржали и ревели кони, гудели карнаи, били барабаны, пронзительно стонали сурнаи. В толпе любопытных горожан, сбившихся у входа на площадь, в улочках и переулках, отчаянно завывали моддохи, дервиши, каляндары, распевавшие суфийские песнопения о любви к богу или просто дико выкликавшие: «Нет божества, кроме аллаха, хвала ему! Бог велик».

В толпе людей и в рядах конников ловко шныряли с большими медными подносами в руках торговцы сладостями, водоносы, лепешечники. Они вносили свою долю в этот базарный гомон истошными криками:

— Ледяная вода! Ледяная вода!

— Лепешки! Сдобные лепешки!

— Сладости!

— Вода! Холодная вода!

Мальчишки кружились под ногами, глазели на коней, рассматривали серебряные украшения сбруи, филигранную отделку ножен, бархатные нарядные пояса и во всеуслышание бесстрашно обсуждали кровавые деяния того или иного известного своими зверствами курбаши.

— Фазиль! Вон Фазиль с черными усами! Сжег Ак–Тепе.

— А этот, в золотом чапане… Вон, вон! Сардарбек, вырезал семью хупарского пастуха.

— Это он в Сарыпуле повесил женщин. Три дня выклевывали вороны им глаза…

— Вот убийца детей, Палван беззубый! Бежим!

— Зачем! Ему сейчас бороду подстригут. Сдается.

— Сдаются!

Басмачи старались не замечать мальчишек. Гордо восседая на своих конях–зверях, они совсем не походили на битых сдающихся в плен бандитов. Они держались надменно, как торжествующие победители, захватившие город и собирающиеся вот–вот предать его разграблению.

Они поглядывали по сторонам, смотрели на плоские крыши, густо усеянные народом, перешептывались, ухмылялись в бороды.

Старые, седые дехкане, стоявшие поближе, покачивали головами и вздыхали. За последние годы они впервые видели такую массу вооруженных с головы до пят басмачей и себя, среди родных домов Денау, и тревога закрадывалась в их сердца. Тревожные слухи перебегали в толпе, и нет–нет кто–нибудь нырял под локтями соседей и, проскользнув между тесно стоявшими людьми, спешил выбраться с площади.

Только комбриг Кошуба, по–видимому, ничего не замечал. В сопровождении своих командиров он шел по образовавшемуся в толпе проходу и спокойно смотрел в напряженные, взволнованные лица. Увидев знакомого, он приветливо здоровался с ним. Много было у Кошубы в Гиссарской долине добрых друзей.

Командир поднялся на помост и очутился лицом к лицу с Кудрат–бием, сидевшим на великолепном буланом текинском скакуне. Толстое одутловатое лицо курбаши было равнодушно и безразлично, глаза прикрыты синеватыми морщинистыми веками, грудь судорожно вздымалась под бархатным кафтаном, украшенным серебряными бухарскими и афганскими звездами. Только ноздри Кудрат–бия раздувались, и Кошуба сразу понял, что басмач злится.