Доброе слово - Эва Бернардинова

«Дар слова» — беседы о литературном ремесле, о назначении и формах художественного произведения, о нравственных критериях и взгляде писателя на мир, о его наблюдениях, о смыслово-предметном языке искусства, языке прозы. Книга посвящена начинающим мастерам слова.

«Лойзики» — моя вторая прозаическая книга. Здесь меня интересуют мои современники, а из них — именно самые разные и необъяснимые простые люди, которые еще только ищут себя и которые, собственно, только начинают понимать, что вообще могли бы быть сами собой. Лойзик — у нас очень распространенное имя, и именно так «распространены» люди, которые и добры и злы, короче говоря, «человечны»; новое общество дает им возможность стать человеческими индивидуальностями в полном смысле этого слова.

Очищение

(Из рассказа знакомого)

Мифы детства поразительна жизнестойки. Мне давно уже за сорок, а между тем я чуть ли не вчера мог поклясться своей детской верой, что брюнеты лучше, чем блондины. Как-то надежнее, увереннее, находчивее — короче, настоящие мужчины. Не знаю, откуда во мне это взялось, но я тяготился своей всклокоченной русой шевелюрой и завидовал брюнетам, особенно после того, как моя первая любовь, девятилетняя Лидушка — такая, знаете ли, белозубая смуглая красавица с ленивыми движениями, — пренебрегла мной ради брюнета. Неизменно преследуемый мужчинами этой масти, я еще прочнее утвердился в своей вере с тех пор, как мой хороший товарищ, брюнет Милошек Кукверу, великолепно стоял в воротах — а я, как бы, наверное, выразился психоаналитик, себя с ним отождествлял, то есть завидовал и подражал ему; разница была лишь в том, что там, где у меня возникали проблемы, он их не находил и избавлял меня от них словами: «Не будь идиотом и выброси это из головы».

Брюнетов в моей жизни было, разумеется, куда как больше. Только этим я могу объяснить себе, что, ища себе опору среди темноволосых идолов, я, в конце концов, оказался в полной зависимости от Венцы Пейхи, который говорил: «И охота тебе забивать этим голову! Дать им коленом под зад — и все тут…»

В то время, когда нам обоим было уже по восемнадцати, мы, как умели, осуществляли коллективизацию деревни. Крестьянин Шишма был не таким уж крупным кулаком, но, кроме двадцати свиней, восьми коров, одного бычка и двух пар лошадей он держал на своем дворе сироту Лойзку, которая была выгодна тем, что спала в хлеве и круглый год, зимой и летом, ходила в одном и том же вылинявшем фланелевом платье и босиком. Двор, обнесенный бревенчатым забором, скрывал эту тайну, но мы, парни, все разведали и видели, как Лойзка ходит босая по снегу, видели ее черные, потрескавшиеся на морозе ноги, наголо остриженную голову, покрытую струпьями, и нам было ясно, что революция должна касаться и ее. Пока я, как настоящий мямля, оправдывал свое бездействие тем, что страдаю, так сказать, душой, Венца Пейха в один прекрасный вечер сел за трактор, разогнался, проломил Шишме ворота, сгреб визжащую Лойзку, погрузил ее на прицеп и, не успел хозяин опомниться, как он, описав по двору широкий круг, с гиканьем понесся к национальному комитету, чтобы продемонстрировать там, на какие низости способен капитал и что значит действовать по-революционному. Это было здорово, а я возьми и скажи Венце:

— Жалко ворот-то: совсем новые. Могли еще пригодиться.

— Баба! — тряхнул Венца копной своих великолепных темных волос. — Сгинь с глаз моих, дрянь этакая!

Венца знал меня и понимал, что дело не только в сломанных воротах. Он раскусил, что мне жаль и Шишму, которому теперь придется за все расплачиваться. Ему стало ясно, что, будь по-моему, история с Лойзкой затянулась бы, так как я предложил бы разбирательство, которое ни к чему бы не привело, потому что кто-нибудь успел бы предупредить Шишму, а тот перед комиссией нарядил бы Лойзку, как принцессу. Да, он был прав! Тысячу раз прав оказывался он и потом, когда кулацкие сынки гонялись за нами с вилами, спасая свой скот. Я хватал Венцу за рукав и убеждал его быть сдержаннее, но и восторгался им, потому что Венца Пейха знал, чего он хочет. Был он энергичный, скорый на дело, как в большом, так и в малом.

Однажды на стройке его накрыли в комнатенке с Марушкой Швандрликовой, но он спас положение тем, что заорал изнутри:

— Запертый я тут: пленку проявляю. Обождите малость.

Когда пленка была проявлена, он помог девчонке вылезти в окно, разбросал по столу фотографические принадлежности, зажег свет, открыл нам дверь и никому даже в голову не пришло разбираться, отчего у него все-таки несколько порозовели уши. Я один знал, какие он тут проявлял пленки, и потом мы с Венцей смеялись: гроза прошла. Его тогда вышибли бы, не раздумывая, и это было бы жалко, потому что лучшего бригадира, чем Венца Пейха, на всей стройке было не сыскать.

Я восхищался им: он умел ладить с людьми, любил и поработать, выдав одним духом две сменные нормы, водил девушек — сколько хотел, играл на гитаре, пел, читал стихи, на трех конкурсах отхватил три первые места, пил, не пьянея, а когда мы что-нибудь отмечали и кто-то потом не мог выйти на работу, Венца, не моргнув глазом, подменял его и ни разу никого не выдал. Я относился к нему с особым обожанием человека, который далеко не во всем согласен со своим кумиром, но которому дороги даже его слабости. Он был одним из тех, за кем пойдешь хоть в преисподнюю, от кого исходит какой-то теплый свет, кто обезоруживает тебя даже там, где другому и в других обстоятельствах ты ответил бы отказом.

Венца Пейха был вроде командира, а я состоял при нем политруком, одухотворял его дела идеями, облекал его речи в художественную форму, а он потом говорил: «Слово — это сила! Ярким словом мы поколеблем их устои».

Я любил его и за то, что он нуждался во мне, и мы были неразлучны: я, польщенный его доверием, и он, польщенный тем, что я польщен.

Только однажды — это было уже в институте — мы не сумели найти общий язык. Пронесся слух, будто студент философского факультета Гонза Крал — никакой не сын кузнеца, а отпрыск бывшего лавочника. Он нас обманул. Венца Пейха распалился: всевозможные авантюры вообще были в его вкусе, и я уже усвоил, что когда их недоставало, он был не прочь сам пуститься на выдумки, только затем, чтобы все время что-то да происходило.