Ледяная трилогия - Владимир Сорокин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну чо, поехали.
– До свиданья, наш плюшевый Мишка!
Илона встала, потянулась. Лапин взял ополовиненную бутылку. Они двинулись к выходу через танцующую толпу.
В гардеробе получили одежду. Вышли в полутемный проход с грубыми стенами из сваренных стальных кусков. Здесь маячили редкие фигуры.
– Уаах! Холодно… – Илона поежилась. Пошла вперед. Лапин обнял ее. Грубо и неловко притянул к себе.
– Нежности? – спросила Илона.
Лапин стал целовать ее тонкие холодные губы. Она ответила. Свободной рукой он сжал ее грудь. Бутылка выскользнула из другой руки. Разбилась возле их ног.
– Блин… – вздрогнул Лапин.
– Ауч! – посмотрела вниз Илона.
Лапин рассмеялся:
– Стекло во множественном числе… а по-русски – вдребезги.
– Гуляем? – спросил какой-то парень. Сидел на корточках у стены. Курил.
– Давай новую возьмем? – дохнул ей в ухо Лапин.
– Хватит! – Илона с силой наступила темно-синей платформой на осколки. Осколки хрустнули.
Она взяла Лапина за руку. Потянула к выходу из прохода:
– Шампанское – штука хорошая. Но там будет круче.
Лапин задержал ее:
– Подожди…
– Чего? – остановилась она.
Он обнял ее. Замер, прижавшись. Они постояли минуту.
– Холодно, – тихо усмехнулась Илона.
– Подожди… – Голос Лапина задрожал.
Она замолчала. Лапин прижался к ней и вздрагивал.
– Ты чего? – Она слизнула языком слезу с его щеки.
– Так… – прошептал он.
– Чего, кумарит, что ли?
Он отрицательно покачал головой. Шмыгнул носом:
– Просто… как-то херово.
– Тогда поехали. – Она решительно взяла его за руку.Любка
23.59.
Квартира Андрея. Кутузовский проспект, д. 17
Спальня со светло-сиреневыми стенами. Широкая низкая кровать. Приглушенная музыка. Полумрак.
Голая Николаева сидела на голом Андрее. Ритмично покачивалась. Грудина у Николаевой была перевязана шелковым платком. Но обе груди были свободны. Андрей курил: 52 года, полный, толстолицый, с залысинами, с волосатой грудью, татуированным плечом и короткими пухлыми пальцами.
– Не спеши, не спеши… – пробормотал Андрей.
– Хозяин барин. – Николаева стала двигаться медленней.
– Грудь у тебя клевая.
– Нравится?
– Ты ничего с ней не делала?
– Нет, что ты. Все мое. О-о-о… сладкий хуище какой…
– Достает до кишок? – Он выпустил дым ей в грудь.
– Ох… еще бы… ой… Жаль, что сегодня в попку нельзя…
– Почему?
– Бо-бо.
– Геморрой?
– Да нет… ой… последствия… ой… аварии…
– Как же ты так приложилась? Под машину попасть… ой, бля… надо же умудриться… я дорогу когда перехожу, раза четыре оглянусь… ой, не спеши…
– О-о-о… класс… о-о-о… Андрюш… о-о-о… ай!
– Не спеши, говорю.
Николаева взяла себя за бедра. Опустила голову. Тряхнула волосами. Осторожно двинула задом. Потом еще. Еще.
Андрей сморщился:
– Ой, бля… уже… Алька, сука… я же говорил – не спеши! Щас брызнет! Нет! Сдави, сдави там! Блядь! Слезь! Ну, на хуй так вот делать по-подлому?
Николаева моментально спрыгнула с него. Схватила одной рукой его обтянутый презервативом член. Другой сильно нажала в промежуток между анусом и яйцами:
– Извини, Саш… то есть… Андрюш…
– Сильней, сильней дави!
Она нажала сильнее. Он застонал. Дернул головой.
– Теперь отвлеки, отвлеки, на хуй…
– Как, Андрюшенька?
– Ну, расскажи чего-нибудь…
– Чего?
– Ну, смешное чего-нибудь… давай, давай, давай…
– Анекдот?
– Что-нибудь… ой, бля… давай, давай…
– Я не помню анекдоты… – Николаева почесала бритый лобок. – А! Вот заебательский случай, мне Сула рассказывала. Ее мужик один в пятнадцать лет к себе домой привел, трахнуть хотел, а она не давала, типа – девственница и все такое. Он возился с ней в постели, возился, хуй аж дымится ну там часа два, а она все ноги не разводит. Потом он говорит: давай в попку тебя трахну. Н у, давай. Подставила ему. Он как ввел, так сразу и кончил – терпеть уже сил нет. А спермы там – до хуя! Как полилась внутрь, как будто клизму сделали. Он отвалился. А Сула, представляешь, сразу встала, присела и на персидский ковер ему насрала! Пока он еблом щелкал, оделась и – деру!
– Ой, бля… Аль, давай… я все равно не могу…
– Щас, милый. – Она села на него. Ввела член во влагалище. Стала быстро двигаться. Взяла рукой яйца.
– Да… да… вот… – забормотал Андрей. Замер. Сжал кулаки. Выкрикнул. Стал бить Николаеву кулаками по бокам: – Да! Да! Да!
Она закрывалась руками. Двигалась. Взвизгивала.
Андрей перестал бить. Руки его бессильно упали на кровать.
– Ой, бля… – Он потянулся к пепельнице. Взял недокуренную сигарету.
– Как? – Николаева облизала его розовый волосатый сосок.
– Ой… – Он затянулся. – Аж искры из глаз…
– Ты такой классный… – она гладила его плечи, – такой кругленький… как Винни-Пух. А член – ваще. Я сразу кончаю.
Он усмехнулся:
– Не пизди. Налей вина.
– Силь ву пле. – Она протянула руку. Вынула из стеклянного ведерка со льдом бутылку белого вина «Pinot Grigio». Налила в бокалы.
Андрей взял бокал. Приподнял потную голову. Опустошил бокал. Откинулся на кровать:
– Ой, бля… клевая ты телка…
– Приятно слышать.
Он посмотрел в пустую пачку из-под сигарет:
– Сходи на кухню, там сигареты на полке.
– Где?
– Рядом с вытяжкой. Полка там стеклянная.
– Андрюш, можно я сперва в душ?
– Давай. Я сам схожу.
Николаева встала. Зажала ладонью влагалище. Побежала в ванную. В ванной встала под душ. Пустила воду. Быстро окатилась. Долго мыла влагалище. Выключила воду. Крикнула:
– Петь! Тьфу… Андрюш! А можно я ванну приму?
– Можно… – донеслось из спальни.
Николаева села в холодную ванну. Пустила воду. Взяла с полочки шампунь. Выдавила в струю. Сразу поползла пена. Николаева запела. Вода дошла до подмышек. Николаева выключила воду. Подтянула к себе колени. Заснула.
Ей приснилась Любка Кобзева, которую зарезали в мотеле «Солнечный». Они с ней на кухне той самой квартиры на Сретенке, которую Любка снимала пополам с Козой-Дерезой. Николаева сидит у окна и курит. За окном зима, идет снег. На кухне холодно. Николаева одета по-летнему легко, но в высоких серых валенках. А Любка – босая и в синем халате. Она суетится у плиты и готовит свои любимые манты.
– Все-таки какая я дуреха, – бормочет она, разминая тесто. – Дала себя зарезать! Надо же…
– Больно было? – спрашивает Николаева.
– Да нет, не очень. Просто страшно, когда этот козел на меня попер с ножом. Я прямо вся оцепенела. Надо было в окно прыгать, а я, дура, смотрю на него. Он – раз мне, сначала в живот, я даже не заметила, а потом в шею… и сразу – кровища, кровища… слушай, Аль, куда я перец поставила?
Николаева смотрит на стол. Все предметы видны очень хорошо: две тарелки, две вилки, нож с расколотой ручкой, терка, солонка, скалка, мука в пакете, девять кругляшков из теста. Но перечницы нет.
– Так всегда, когда надо что-то – запропастится, и все… – ищет везде Любка. Наклоняется. Заглядывает под стол.
Николаева видит в распахивающемся вороте ее халата грубо зашитый продольный разрез от шеи до лобка.
– Вон он… – замечает Любка.
Николаева видит перечницу под столом. Наклоняется, берет, передает Любке. И вдруг очень остро ощущает, что в груди Любки НЕ БЬЕТСЯ СЕРДЦЕ. Любка говорит, бормочет, двигается, но сердце ее неподвижно. Оно стоит, как сломанный будильник. Николаеву охватывает ужасная скорбь. Но не от мертвой Любки, а от этого остановившегося сердца. Ей ужасно жалко, что сердце Любки мертво и НИКОГДА больше не будет биться. Она понимает, что сейчас разрыдается.
– Люб… а ты… лук в фарш кладешь? – с трудом произносит она, приподнимаясь.
– На хер он нужен, когда чеснок есть? – Любка внимательно смотрит на нее мертвыми глазами.
Николаева начинает всхлипывать.
– Чего ты? – спрашивает Любка.
– Ссать хочу, – лепечет непослушными губами Николаева.
– Ссы здесь, – с улыбкой говорит Любка.
Рыдания обваливаются на Николаеву. Она рыдает о ВЕЛИЧАЙШЕЙ ПОТЕРЕ.
– Люб…ка… Люб…ка… – вырывается из ее губ.
Она хватает Любку, прижимает к своей груди. Любка отводит холодные, испачканные мукой и тестом руки:
– Чего ты?
Ледяная грудь Любки БЕССЕРДЕЧНА. Николаева рыдает. Она понимает, что это уже НИКОГДА не исправить. Она слышит удары своего сердца. Оно живое, теплое и УЖАСНО дорогое. Ей от этого еще больней и горше. Она вдруг понимает, как ПРОСТО быть мертвым. Ужас и скорбь переполняют ее. Горячая моча струится по ногам.Николаева проснулась.
Лицо ее было в слезах. Тушь ресниц потекла.
Рядом с ванной стоял Андрей в красно-белом махровом халате.
– Ты чего? – недовольно спросил он.
