Ключ от Снега - Сергей Челяев

А есть еще более древняя магия – магия Соцветий. У нее свои правила, но правила Цветов, на первый взгляд, проще и доступны любому подмастерью. И многие художники и даже жалкие маляры успешно их используют, не подозревая ни о какой таящейся в них магии – оттого порой так ярко блестят на солнце свежевыкрашенные стены и заборы, и так тусклы и безрадостны иные картины блестящей жизни или портреты ослепительных особ. Правила Соцветий – тайна за семью печатями, ибо умение сочетать качества и их оттенки – суть великого искусства, грозящего очень большими неприятностями в случае неудачи, прежде всего, для самого адепта. Может быть, поэтому магию Цветов и магию Соцветий большинство Знающих старательно обходят стороной, ибо не может одна магия сочетать в себе две столь разнящиеся половины – святую простоту Цвета и непостижимую тайну Соцветия.

После того, как друиды покинули его дом, Рыбак часто размышлял о них. Он испытывал почти родительские чувства, вспоминая Травника и Збышека, улыбался, думая о других, но когда перед ним вставал образ молодого Яна, принявшего его за своего отца, он подолгу задумывался.

Рыбак, конечно, понимал, что Знающий, коим, без сомнения, был Травник, старший друид, сумел разглядеть в нем то, что, по его убеждению, было тщательнейшим образом скрыто от глаз любого смертного. Но он знал и то, что друид не был способен сделать вывод о том, что действительно было скрыто гораздо, неизмеримо глубже. И дело было не в том, что Рыбак не умел прятать. Причина крылась в самом Рыбаке, который прежде знал этого друида, но теперь ему казалось, что это было когда-то очень давно, в его прежней и во многом – ошибочной жизни. Думал Рыбак и о том, чье обличье разглядел в нем молодой парень, которого отнюдь не подвели ни глаза, ни сердце. Сразу два столь разных человека сумели-таки разглядеть в нем, Рыбаке, два слоя, тоже различных и отчасти противоречивых, которые и составляли уже много лет сущность его натуры. Она отнюдь не была двойственной, просто одна из половин его сущности уже давно опустилась на дно души Рыбака и тихо дремала там до поры. И вот сейчас он не случайно страшился, закидывая магическую сеть: была большая вероятность того, что он мог вытащить на поверхность совсем не то, что было нужно ему сегодня. И тогда все пошло бы совсем не так, как должно – ускоряясь, ширясь, и в итоге – сметая на своем пути и людей, и их дела, которые уже не имели бы после этой страшной ошибки для Рыбака никакого значения.

Но время шло, а для того, что собирался сотворить Рыбак, было потребно только самое раннее утро. Он вынул два куска прочной бечевки, аккуратно натянул их между бортами плоскодонки, закрепил и осторожно набросил на веревки сплетенную ночью сеть. Больше всего он сейчас опасался нечаянно забрызгать соломенный коврик, словно состоящий из одних сплошных дыр, за исключением середины рукоделья. Там четко вырисовывался крайне неровный круг, обрамленный столь же неровными и нескладными лучами, словно к сетке приложил руку пьяный в дугу сапожник, никак не попадающий не только в подошву, но и в дратву. Однако внешняя кажущаяся несуразица и несоразмерность деталей этой картинки была на самом деле тщательнейшим образом выверена, ибо ничего нет на свете симметричного, и внешнее сходство двух половин непременно скрывает за собой внутренние различия.

Думая об этом, Рыбак осторожно вынул из кармана теплого армяка, нахлобученного им по причине рассветной прохлады, маленький непромокаемый кожаный мешочек, бережно хранимый им долгие годы от лихих людей, непогоды и превратностей судьбы. Столь же осторожно он ощупал содержимое, словно стремясь еще раз убедиться, что оно на месте, до того времени, когда это уже будет поздно. Лодка между тем уже самостоятельно выплыла на самую середину реки и тихо покачивалась на волнах поодаль от стремнины, облюбовавшей себе левую часть русла. Оно изобиловало подводными камнями, которые кое-где выглядывали над поверхностью воды. Рыбак неслышно вздохнул, слез с широкой лавки, медленно опустился на колени и осторожно лег на дно лодки, прямо в изредка побулькивающую донную воду, пахнущую илом и речными ракушками-перловицами. Лицо его оказалось как раз между двух натянутых бечевок. Рыбак закрыл глаза и быстро погрузился в зачарованный сон.

Сон его был чуток и продолжался от силы всего-то несколько минут, после чего Рыбак открыл глаза. Он почувствовал себя бодрым, свежим и отдохнувшим. Это для него сейчас было самым главным, и он, не долго думая, расшнуровал свой кожаный мешочек и погрузил внутрь ладонь. По лицу Рыбака сейчас никто бы не сумел догадаться, что было в этом мешке, но в первый же миг на его лбу сразу пролегла глубокая морщина, наподобие тех, что у сильных, волевых мужчин всегда свидетельствуют о выпавших на их долю нелегких испытаниях. Так или иначе, но из своего мешочка Рыбак бережно достал пригоршню мелких цветных крапинок, немного напоминающих опилки от разных металлов, в том числе – заморских и тех, что можно отыскать только в арсенале какого-нибудь маститого придворного алхимика, да и то не при всяком еще дворе. Отложив мешочек – там еще оставалась немалая толика его странного содержимого, Рыбак принялся тщательно разминать в руках разноцветную пыльцу, словно вознамерившись стереть ее совершенно в порошок. Усилия его скоро увенчались успехом, во всяком случае, Рыбак приподнял руку с цветной мишурой и с усилием подбросил ее вверх. После чего, кряхтя и ворча, он выбрался из-под сетки и стал смиренно ждать, наблюдая за порханием многоцветья. И удивительное дело – всякая порхающая и зудящая мошкара, непременный спутник прогулок по небыстрым рекам, тут же поспешно ретировалась от лодки. Не было слышно ни противных шпанских мушек, ни березовой мошкары-острицы, которая так любит жечь путников в руки и шею меж налитых соком черно-белых стволов, и даже привычная любому рыбаку комариная рать схлынула и опасливо гудела где-то поодаль. Рыбак обычно не замечал докучные насекомые воинства, но сейчас отсутствие въедливой мошки, нахальных слепней и даже стрекоз, переставших обращать на него свое любопытствующее внимание, он воспринял с неудовольствием. Крылатая насекомая братия недолюбливала магию, и выносить ее могла только семейная, домашняя мелюзга – муравьи да пчелы. Но у пчел было и свое волшебство, до поры, до времени скрываемое за семью восковыми печатями в желтых ароматных сотах.

Разноцветные пылинки тихо кружились над лодкой, образуя в воздухе расширяющийся книзу конус, который поблескивал в лучах набирающего силу утреннего солнца. Иногда какая-нибудь шаловливая блестка выскакивала из круга, и тогда было заметно, как более дисциплинированные товарки принимались обтекать ее в плавном танце, обжимая и подталкивая назад, и явно норовя загнать обратно в теперь уже новую форму, которую принимал конус.