Паутина - Мерси Шелли

— И не смог?

— Обижаешь, старик! И вычислил, и программку набросал. А потом думаю: блин, а как же запускать-то его? Момент «прихода» может определить только сам человек, запустивший диоксид на себе. А если я к тому моменту забалдею в красочных ковриках и не захочу «обратный ход» включать? Но все же запустил один раз. Выпил для храбрости, два таймера поставил на семь минут — чтоб заведомо вернуться до момента «прихода». Покрутились картиночки, свернулись обратно. Вроде никакого эффекта. Да и не должно было, я даже восьми минут не смотрел! Но потом я вышел на улицу… Знаешь, Вик, у меня ничего похожего ни от одной дури не было. Все вокруг такое ненормальное стало, блеклое. Люди ходят с такими неживыми лицами… И по этому серому пространству равномерно разбросаны яркие такие цветные вкрапления. И чувствуется, что все вкрапления как-то связаны и взаимодействуют. Как бы тебе объяснить это ощущение…

Чарли замялся, подбирая слова. Я собрался было сказать, что сам видел нечто подобное, когда нашел дримкетчер в электричке. Но Чарли опередил меня неожиданным сравнением:

— Помнится, как-то в Университете ты рассказывал на своей лекции, что больше половины бестселлеров начала века были написаны при помощи программ-генераторов. В конце двадцатого века эти худловарки казались лишь забавными игрушками на развалинах литературы. Но после 2003-го эту технику стали активно использовать для рекламы. Стали подмешивать в худловарки всякие нейролингвистические «крючки» — названия, слоганы, просто буквосочетания особые в нужной концентрации…

— Похоже, Чарли, теперь моя очередь рассказать, за что меня поперли из alma mater.

То, о чем я поведал Чарли, он в основном знал и сам. Я лишь выстроил полную цепочку. До конфликта меня довела нетерпимость по отношению к той культуре технокоммерческого мифотворчества, которую менее чем за десять лет умудрились повсеместно переименовать из «рекламы» в «просвещение». Меня выгнали как раз за те лекции, которые напомнил Чарли. А главным поводом стала моя электронная книга «Доктор Имаго». Содержательно она была незлой. Но ее устройство являло собой практическую иллюстрацию методов «просвещения»: при каждом обращении к электронному тексту выдавался чуть-чуть измененный вариант. Где-то менялось имя, где-то пропадала частица «не». Критики только через месяц после публикации врубились, что каждый спорит о своей версии «пластилинового романа». Больше всего это задело имагологов из Университета. Что фактически означало задеть руководящий орган. Пока профессор по никому не нужному худлу называл плоды их работы «раком информации», они еще терпели. Но после публикации «Доктора Имаго» мне предложили уйти на покой.

— Вот-вот, я как раз вспомнил эти генераторы текстов со скрытой рекламой! — воскликнул Чарли, когда я закончил рассказ. — После эксперимента с обратимым диоксидом у меня как будто другое зрение открылось. Словно я из-за кулис подсматриваю в мир, где вертится огромный диоксидовый калейдоскоп-генератор. И каждый цветной лоскуток — часть суггестивной системы, которая работает не на классических трюках имагологии, а на каком-то новом принципе. И в результате этой суггестии все люди очень спокойно относятся к разным странным явлениям вокруг них. Словно они иначе видят из-за воздействия этого калейдоскопа. Я когда из дома вышел, смотрю — из здания напротив выходят люди, надевают на головы круглые тарелки-приемники. И сразу же начинают строиться в колонну. Я головой тряхнул — обычные военные, на головах обычные фуражки. А здание — военное училище, я каждый день мимо него хожу. Потом еще несколько раз такие же глюки. По лбу себя тресну — проходит. В метро на эскалаторе… нет, про это вообще рассказывать не буду. Но вот например, выскочил я из метро. Прошелся основательно по свежему воздуху, вроде все нормально. Ну углу Друид Стрит и Джамейка Роуд уличный бэнд играет. Смешные такие ребята: фраки, белые рубашки, бабочки — и босиком! И играют хорошо так, весело. Мол, плевали они на все эти механические толпы, и весь этот правильный Лондон имели в глубоком виду… И тут я вижу: на противоположной стороне перекрестка, за спиной у музыкантов, мигает желтый светофор. И бэнд играет точно в ритм со светофором!… Ну вот, бутылка кончилась.

Чарли прервал рассказ и свистнул. Я услышал легкий топоток, звяк посуды, бульк напитка… Может, у него там горничная на свист ходит?

Чарли сделал глоток и шумно выдохнул. Зажевал чем-то. Снова донесся топоток удаляющегося существа. Чарли продолжал рассказ:

— Я, знаешь, очень испугался тогда. Не от видений даже, а от одной нехорошей мысли. Когда наркоман колется, у него возникает индивидуальный глюк. А когда несколько человек живут в одной виртуальной реальности, у них ведь глюк-то общий! И от этой общности глюк для них становится реальностью. Они сами его поддерживать начинают! И как тогда отдельному человеку разобраться, где бред, а где нет? Мне еще вспомнился наш с тобой спор о виртуализации языка. О всех наших «kinda» и ваших «как бы», которые в конце прошлого века люди вставляли чуть ли не перед каждым словом… а потом это резко пропало. Я тогда утверждал, что повлияла компьютерная коррекция стилистики. А ты шутил, что виртуальность просто стала нормой жизни. Так и тут! Я-то думал, что с обратимым диоксидом можно сходить «туда-обратно». Не залипая «там», как это случается с большинством DA-аддиктов. А получилось, что на самом деле окружающий мир давно уже «там», во всеобщем диоксидовом глюке. И живет по законам этого хоровода разноцветных вкраплений. Словно кто-то забыл поставить закрывающий таг в XML-документе, и весь документ до конца оказался набран курсивом. «Обратный ход» чуть-чуть вернул меня назад, и я увидел этот зараженный диоксидом мир как он есть. А потом я проспался и больше ничего такого не видел. Зато как проспался! Но это уже наверное из другой оперы…

— Почему из другой? Расскажи. У меня тоже в последнее время странности со снами.

— Видишь ли, я вообще почти всю жизнь без снов сплю. В молодости еще бывало иногда, но потом из-за бессонницы я стал пользоваться сонником. Знаешь, эти искусственные сны «на заказ». Забавная вещь и вроде даже лечебная, у меня их целая гипнотека… Но зато если ты на сонник подсел, то собственные сны вообще видеть перестаешь. А после диоксида я снова увидел сон. Настоящий, без сонника. Мне приснилось, что я — Бекон.

— Жареный с яйцами? Такое из без психоаналитика понятно…

— Да нет, Френсис Бекон! В этом сне я, то есть я-Бекон, хожу по снежной равнине с выпотрошенной курицей в руке. И набиваю эту курицу снегом. Стоит ужасный дубак, ветер свищет, а курица какая-то бездонная — сколько я в нее снега ни запихиваю, все равно она пустая внутри. Но я продолжаю ее набивать, совершенно уже замерзший и как бы не по своей воле. Это вроде пытки, как я выясняю в ходе сна. Вокруг меня стоят три человека с треугольными головами… Или у них шлемы такие, не знаю, они вообще с ног до головы закутаны в балахоны из странной материи — мелкая сетка с нашитыми тут и там стеклянными шариками. И эти типы меня специально мучают бездонной курицей — за то, что я разгласил их тайну. То есть не я, а Бекон в «Новой Атлантиде». Там у него есть такой Дом Саломана, где…

— Эй, только не надо мне пересказывать Атлантиду! Я ее переводил еще в школе. И кстати, «двойку» получил. Перевел «Саломан» как «Любитель бекона», а у училки было плохо с чувством юмора.

— Ага, тогда ты знаешь, в чем там суть. Метафорическая такая история. Типичный для тех времен способ изложить свои политические взгляды в завуалированном виде. Но во сне получалось, что я, то есть я-Бекон, случайно раскрыл в «Атлантиде» то, что было на самом деле. Как будто бы они на самом деле построили «Дом Обмана», только в масштабах всей планеты. И Атлантида не затонула, а наоборот, весь мир по отношению к ней оказался на более низком уровне.

— Надеюсь, ты успел проснуться до того, как сам превратился в быстрозамороженную курицу?

— Как видишь, живой! Телефон зазвонил и разбудил меня. Правда, когда я подошел, там были только гудки. Наверное, номером ошиблись. Но я еще неделю после этого маялся гриппом. Оказалось, перед сном открыл на ночь окно, проветрить — и уснул как убитый, забыв его закрыть. Это в январе-то! Ту программу с диоксидом я больше не запускал.

— Но ты рассказывал кому-нибудь про свой диоксидовый трип?

— А то! В колледже, где я сейчас работаю. Коллегам-преподавателям. Мы вместе обедаем, вот я в один из обедов и рассказал про фуражки, похожие на приемники. Правда, в шутливой форме, в духе «воспоминаний о загубленной молодости». В ответ один из них рассказал, как съел однажды кислотную марку, на которой был нарисован велосипед, и потом его весь день преследовали банды велосипедистов. А вечером, когда все закончилось, он обнаружил, что сидит на полу своей кухни, а вокруг раскиданы макаронные изделия под названием «колесики». Остальные конечно посмеялись, и тоже стали всякие приколы припоминать. А какая еще может быть реакция? Мне и самому непонятно, что с этой историей делать. Знаешь, когда переживание заканчивается, о нем остается память, но она — неживая. Засохший листок в гербарии, и только… Вот скажи-ка, Вик, что такое счастье? Только быстро, не раздумывая.