Саранча - Сергей Буданцев

Проснувшись на другой день, Сакина почти ужаснулась тому, что совершенно не изменилась, — то же лицо, плечи, все тело. Желание переделать мир переполняло ее. Сидеть сложа руки, — но это жгло настолько нестерпимо, что она обрадовалась, когда отец, не пробыв и полдня на работе, прибежав к ней, приказал:

— Собирайся, Сакина, домой. Приехал Саметдин на хозяйской арбе. «Довезу», — предлагает. Я отпросился на два дня.

— Хозяин мой мечется, как затравленный. В этом году землю будут обмерять и делить непременно. А у него восемнадцать десятин орошенного поля, два виноградника, огород и сад. Нынче, чуть свет, он послал меня на станцию и сказал: «Купи газет, Саметдин, русских и узбекских. Там в пятницу на прошлой неделе было написано одно важное для меня известие». Ну что ж, хозяйская воля, я купил газеты…

Так рассказывал Саметдин, одолевая скрип арбы и дорожную усталость, повернув к Гассану старое, коричнево-красное лицо, отороченное белой бороденкой, — уголь в пепле.

Седоков третий час мотало каменистой дорогой под крепчавшим весенним солнцем. Арба скрипела так, словно сотни волынок визжали в ее снастях. Дорогу обступали невысокие голые горы, за день надышавшиеся зноя и суши, они шли на проезжих непрестанным скрипом и томительной известковой пылью. Все это забивало слух и дыхание.

Гассан пожевал губами, покачал головой, произнес что-то про себя, начерно, и наконец, усилив голос, сказал:

— Восемнадцать орошенных десятин, да виноградники, да сад, а сад такой, что у бухарского эмира меньше, — вот это жизнь! А тут горбишь спину, разбиваешь руки, уминая песок между рельсами, и в кои-то веки видишь семью, которая перебивается неизвестно как без хозяйского и отцовского глаза. Живем!

Стихии извести и скрипа победили: собеседники начали дремать. Сакина из-под покрывала сухими горячими глазами озирала холмистый кругозор, золотившийся под покосившимся с зенита солнцем. Она прослушала речи безразлично, удивляясь, как чужды ей Кизыл-Дагские были. Ее первый взрослый день переломился; казалось, что заснувшие спутники оставили ее одну в пустыне, но пустыня эта невелика, сквозь нее можно наблюдать всю жизнь, развертывающуюся как книга, жизнь запутанную и яркую, как душераздирающее представление на станции.

Она не замечала, как в резкие и сильные мысли проклевывалась неясная и слабая действительность знакомыми видами. В бурых холмах все чаще пробивались красные прожилки гранита, зачернелись трещины, размывы, а вот и чудесный камень, — Голова муллы в чалме, — тоже красный: начинается Кизыл-Даг, Красные горы, родные места. Арба со скрипом вталкивала ее в окрестности детства. Она все еще волновалась внушениями и впечатлениями вчерашнего, задумывалась о калыме и жирном муже на сцене, руки напрягались и сжимались в кулаки… Егор, — он налетал как ветер и перебивал дыхание.

Слева из-за поворота пошел тонкий, как невидимая роса, запах воды и зелени: близилось жилье. Лошадь задрала голову, заржала, и вдруг над арбой застыло время и скрипы: лошадь остановилась, приготовилась мочиться. Старики проснулись в оторопи.

И не успели продрать глаза, как появился тот, кому свежесть арыков и садов предшествовала как своему владельцу: из-за поворота слева на рыжем иноходце выехал всадник, Ахмет Гали-Узбеков.

Сакина хотела толкнуть отца, но в этом уже не было нужды: старик торопливо выскочил из повозки. Саметдин глазами испуганной козы неподвижно следил за приближением хозяина.

— Селям алейкюм! — сказал Гассан.

Ахмет кивнул головой и брюзгливо спросил у работника:

— Достал, что я тебе заказывал? Давай!

Газеты за пазухой Саметдина сплющились и пропотели. Ахмет взял пачку и на миг, на короткое мгновенье, замеченное только девушкой, задумался. Неожиданно по его сердито-сосредоточенным чертам, стянутым в маску важности и богатства, проступило выражение не то лукавства, не то припоминания, затем добродушия, наконец, ласковости. Взор скользнул о отца на дочь, которая стояла в запыленной черной одежде, не подымая закутанной головы.

— Ах, это ты, Гассан! Я не узнал тебя сразу и, признаюсь, хотел даже попенять Саметдину за то, что он подсаживает чужих. Но Гассан… это другое. Как твое здоровье? Как дела? Надо бы заехать к тебе, ты был другом моего отца. Заеду, заеду как-нибудь.

Он улыбнулся так, словно вот эта улыбка и то, что ее предваряло, и есть самое главное.

— И вообще, жди от меня вестей, Гассан, — закончил он и, не дав ответить на льстивые хитросплетения, тронул иноходца.

Сакина украдкой посмотрела вслед.

Полное надменное лицо в упор обратилось к ней. В узких быстрых глазах, в жесткой и незначительной поросли бороды, в желтоватом отливе кожи на скулах Сакина узнала черты настоящего узбека, туранца, родную монгольскую породу. Но, привыкшая угадывать племенные различия, она отметила и правильность овала, и резкую тонкость носа, и хорошо очерченный рот, — настоящий иранец. Изящная смесь. Он сидел на лошади, как потомок кочевников. Но в его повадках чувствовался горожанин, был виден щеголь и хитрый купец, — из персов, что ли.

— Спасибо тебе, Саметдин, — сказал Гассан. — Ты сохранил мои старые силы, не пришлось шагать по жаре. Зря твоего хозяина зовут злым и жадным. Какая ему нужда, а он отнесся ко мне как к родному, а?

Саметдин засмеялся, старчески клохча, морщины его сложились в замысловатый лукавый узор. Он смотрел Гассану за спину, и тот невольно повернулся. Сзади, на обочине дороги, стояла высокая женщина, его дочь, взрослая, невеста.

Они шли, и в знойной тишине, тяжелой, как будто из камня, Сакина прислушивалась к себе, к шороху платья, к необъяснимому, странному шуму внутри, который существовал всегда, конечно, и только теперь она услыхала его полузадушенное пение.

— Важный бай! — пробормотал отец.

— Весь разный, меняется — то один, то другой. Верно, упрямый и жадный, все ему давай: и землю, и виноградники, и свое, и чужое, хоть небо подавай.

Старик резко оглянулся:

— Что ты несешь, девчонка!

И откуда она знает такие слова! У него и в крови не было таких слов.

Они взошли на взгорье, перерезанное белой стежкой. Внизу, справа от них, клубилась буйная зелень, широко расползаясь к низине. Тонкие нити ручьев и арыков бежали с коричневого хребта, и по ним, как по жилам, сообщались холодные соки горного таяния с чудовищной растительностью пышного сада. Он пил их неустанно, непрерывно, дышал неслышно и благоуханно, увлажняя воздух незримым, прохладным потом. Все это было Ахметово. Гассан постоял, почмокал, двинулся дальше. Едва они спустились с пригорка, как прямо перед ними, под солнцем, без защиты, брызжа бесплодным отраженным зноем в глаза без тени, в беспорядке встали жалкие мазанки, пыля, дымясь в ненужной скученности смрадом. Это был родной кишлак, бестолковое селение, брошенное на юру, не на месте, потому что в старое время других мест не давали.

Жена встретила Гассана криками. Ему показалось, что он вовсе не расставался со своей Гыз-ханум, и месяц, проведенный в одиночестве на станции, видел во сне. Дочь холодно удивилась худой костлявой женщине без покрывала, скалившей злые зубы и закрывавшей измученные глаза.

— Хорош, старый кобель! Опять ничего не принес. Какого же дьявола ты ковырялся там в песке, ишак?

Вся деревня изумлялась вольности ее обращения с мужем.

— Ты знаешь, — угодливо сообщил Гассан, переводя разговор, — мы сейчас видели богача Ахмета. Он обещал заехать, или, говорит, пришлет вести о себе.

Жена неожиданно озлобилась сверх меры:

— А пусть шайтан заберет этого пузана! Заедет в гости или пришлет весть!.. Может, еще сватов собирается заслать!

Она присела на корточки в припадке дикого хохота.

— Богач Ахмет захочет посвататься за Сакину! — визжала она. — Красивая девушка и дочь такого умного, почтенного старца, Гассана Нажмутдинова!

— Что ты дерешь глотку? — сухо спросил Гассан. — Пусть сватается. Большой калым можно взять за Сакину, невесты нынче дороги.

Мать потеряла даже дар речи. С ней это бывало. В самом деле, невесты теперь дороги. Она заплакала, всхлипывая глубоко, до костей проникаясь жалостью к себе, что вот она как-то не догадывалась, что, растя дочерей, она растит спокойную старость, довольство. Как поздно приходит утешение.

Три дня прожила Сакина в родном доме, молчаливо трудясь то на огороде, то в коровнике, не вмешиваясь ни в возню и писк младших сестер, ни в длинные прения матери с соседками, словно переросла все это, как зарубку на притолке двери. А на четвертый день из соседнего кишлака Шехр-и-Себс приехала сваха Ахмета, по имени Сарья, рослая, крепкая, похожая на облупленную корягу старуха, с живым взглядом исподлобья. Она принесла с собою дикий запах каких-то пряностей и чесноку, она приседала и кланялась в дверях, произнося темные, ведьмовские приветствия. Гыз-ханум едва успела шепнуть дочери: «Беги за Фатмой!»