Саранча - Сергей Буданцев

Из экономии он взял билет третьего класса и трясся в пустом почти вагоне, холодевшем с каждой сотней верст подъема на север. К Лозовой пришлось достать шубу. Еще с Симферополя в отделение несколько раз заходил какой-то человек неопределенного возраста. Он с безразличным видом садился на лавку и раззуживал себя антиправительственными речами.

От политических разговоров Елагин уклонился. Тогда общительный спутник начал распространяться про любовь к образованным людям и стал называть себя инженером с германским образованием. Обнаружилось, что по-немецки он не говорил.

Павел Алексеевич сначала во все глаза смотрел на невиданную разновидность человечества.

«Шпики невежественны и глупы», — сказал он себе, не доезжая Харькова, и попросил оставить его в покое.

Всю дорогу жгла его мысль о разорении. Года два мечтал он об издании художественного журнала типа «Югенд» или «Антенеум», ан вот как слагается жизнь! С его личным состоянием можно открыть разве только чулочно-вязальную мастерскую!

Вечереющая Москва, безлюдная, без движения, в обломках сокрушенных баррикад, придушенно скрипела снегом под полозьями саней. Извозчик свернул в переулки. Над городом висело небо. Павел Алексеевич никогда не видал его в Москве. Оно темнело, и на нем проступал месяц.

«Две трети суток стоит над городом мрак, и в темноте начинает ломить глаза от мороза. От Ледовитого океана, от Верхоянска досягает до этого города дьяволово дыхание стужи. В один кусок льда смерзается земля Российской империи. Дьявол противится живому».

— Стой!

Патруль из каких-то штатских. Ражие морды, запах говядины и колониальных товаров. Черная сотня.

— Кто такой? Откуда едете, куда скачете? Пачпорт…

Чиркнул. Кулак заиграл розовым. Свет прыгнул на мясистый нос и проскакал по развернутой книжке.

— Проезжайте, ваше степенство. Только держитесь по Садовой, большими улицами спокойнее. Крамольник больше темноту сейчас любит. Трогай, извозчик!

— Эх! Бобры у него на шубе какие! — услыхал Павел Алексеевич за спиной тот же голос.

Где-то вдали раздалось несколько выстрелов. Выехали на Сухаревскую площадь.

— Что это за зарево там, в стороне Тверской?

— Пресня догорает, — хмуро ответил извозчик.

В аптеке стоял сумрак, за окнами светлел снег, разноцветные пузыри одинаково темно пухли на подоконниках.

Павел Алексеевич стоял и ждал, никто не выходил, тогда он еще раз подошел к двери, рывком открыл ее, колокольчик задребезжал, тонко подхватили склянки. Ни ответа ни привета. Кашлянул. Помычал что-то. Мычанье осветило аптеку желтым пламенем. Испуганно оглянулся. Кто-то беззвучно вошел с лампой.

— Что вам угодно?

— Вы не нуждаетесь в фарфоровой посуде? — произнес посетитель слова пароля.

Из-за наклоненной — вот-вот упадет из рук — лампы на него посмотрело горе. Да, именно таким представлялся готовому, прирожденному опыту воображения Павла Алексеевича взгляд человеческого несчастья. Молодое, изможденное, как бы отозвавшееся всем болезням, приносимым в аптеку, еврейское лицо, отороченное первой порослью бородки, освещалось скорбными черными глазами, лихорадочно мерцавшими в опухших, заплаканных веках.

Молодой человек отрицательно замотал головой.

Елагин повторил:

— Вы не нуждаетесь в фарфоровой посуде?

И не услышал условного ответа. Повременил. Человек почти бросил лампу на прилавок. Он дрожал.

— Нет, нет, нам ничего не надо.

Павел Алексеевич оторопел.

Ему стало казаться, что он перепутал спасительную белиберду и попал в ловушку. Решился на отчаянное и ляпнул:

— Мне нужен товарищ «Пригородный». Я ему должен предложить фарфор.

— Товарищ «Пригородный» — это Изя, мой брат. Я не знаю вас, вы пришли на явку, а его нет в живых. Извините меня, но я два дня потерял память. Солдаты подняли его на штыки, я видел своими глазами. Сейчас.

Он вышел. За окнами засиял снег.

Вскоре, с тою же лампой, появился человек в студенческой тужурке, с заспанным лицом и совершенно осипшим голосом.

— Это вы предлагаете фарфор? — спросил он трудным шепотом. И ответил по уговору: — Нас, к сожалению, не устраивает дальнее расстояние.

— Не можете ли вы сказать, где находится «товарищ Пермячка»?

— Могу. Третья Мещанская, дом Трунова, квартира пять, во дворе: это недалеко отсюда.

— Благодарю вас. А что случилось в этом доме?

— Погиб сын владельца аптеки. Он работал в революционном Красном кресте. «Они» пленных не берут.

— Мальчик мой!

Он целовал старческие руки, загрубевшие за время разлуки.

— Мне кажется, они пахнут пороховым дымом.

— Да они и должны пахнуть. Мы защищались. Я стреляла. Делала все, что нужно. Почему ты так поздно?

— Поезд запоздал, а потом и я заблудился. Москва показалась мне совершенно незнакомым городом, и не знаю я этот район. Какой страшный город! Я видел сожженные дома, видел, как везли трупы.

— Трупов много, Павлуша. Победа за ними: они постарались.

— Мама, а что будет с тобой? Ведь они отомстят.

Только теперь, в родном городе, над которым производилась расправа, он понял, что опасность близка, она может вырасти из-под земли, свалиться с потолка, отделиться от стен, она, как зловещий запах, проникает все. Он смотрел в глаза, гладил руки и целовал мать. Он снова был покорён тем, всегда единым, как мания, упругим и всеобъемлющим, как усилие гипнотизера, настроением, которым была неизменно окружена Аполлинария Михайловна. Чувство, овладевшее сыном, походило на какое-то действенное соболезнование, к нему примешивалось и тщеславие. Вот хоть бы, и сейчас: в квартире, где все набились, как сельди в бочке, им предоставили отдельную комнату.

— Как они мне отомстят, я — старая. Меня трудно запугать даже самым страшным: она и так близка.

— Мама!

— Ну, молчу, молчу, знаю, ты не любишь… Ну, да ничего со мной не будет. Я старой конспиративной выучки Александра Михайлова… И еще пригожусь товарищам. Ты знаешь, мы не успели деньги выручить из банка, эта сложная операция требует времени, а тут все было закрыто… Ну, ничего, они теперь больше пригодятся, теперь сотни людей должны будут навастривать лыжи… за границу или куда…

Павел Алексеевич встал с дивана. Нет, положительно он не может больше слышать об этих деньгах. С матерью. В такой момент. Деньги. Нельзя.

Он оглядел чужую комнату, обставленную не без роскоши.

— Однако эти «сочувствующие», которые предоставили нам ночлег, не бедствуют и, видимо, не собираются отдавать деньги на революцию.

Он изложил свое соображение брюзгливым тоном. Мать посмотрела на него с упреком:

— Как тебе не стыдно! — резко сказала она.

За старинным переплетом окон стояла ночь, но часы показывали утро. Лампа начала чадить. Обморочная желтизна играла на корешках книг, на полировке шкафов, на багетах картин.

Мать и сын сидели молча, тяготясь друг другом. Но прекратить влияние размолвки не было сил. Павел Алексеевич не мог дождаться возможности выйти отсюда.

В коридоре задребезжал звонок.

Послышался босой бег встревоженной горничной.

Аполлинария Михайловна подошла к окну, легко вскочила на стул и открыла форточку. Ворвался ветер и снег и непроглядное скребыхание голых веток в садике, и за всем этим звон и звяканье и посапывание, не сулящее ничего доброго, и — как пароль:

— Телеграмма!

— Это за мной, Павлуша.

Она бросилась к камину, вынимая из камина какие-то бумажки, и чиркнула спичкой. Комната наполнилась дымом.

— Мама, мама, прости меня!

— Что с тобой?

— Это я… я привел… меня выследили шпики…

Она обняла его и поцеловала. Он валился как мешок на диван.

И она, всем своим материнским сердцем заранее строя защиту и отводя удар от сына, торопливо говорила:

— Ну, что ты, кто тебя будет выслеживать? Успокойся, у тебя алиби: ты только что приехал из Крыма, это ведь бесспорно.

Павел Алексеевич силился что-то сказать и не мог. Топот и звон ввалились в коридор.

1925.

Завещание внукам

В десятый день января тысяча семьсот семьдесят пятого года в шесть часов пополуночи отец мой разбудил меня странными и тревожными словами:

— Вставай, Андрюша, ныне приводится в исполнение сентенция правительства о Емельяне Пугачеве. От этой сентенции и нашему семейству приключится немалое горе.

Я вскочил и дрожащими руками начал одеваться. Мне было тогда всего двенадцать лет, но семейные несчастья и горести сделали меня не по летам разумным.

Я вникал в речи старших и, разумеется, слышал толки на улицах и в домах о предстоящем позорище.

Знал я, конечно, и о том, что брат мой Алексей, бывший гвардии подпоручик, предавшийся на сторону восставших, той же сентенцией приговорен к лишению чинов и дворянства и к ошельмованию с преломлением над ним шпаги. Все это тщательно скрывалось от всех знакомых. Выехав из Оренбургской губернии, мы жили в Москве до крайности уединенно и тихо. Но никто из нас не подозревал тогда, в какую пучину бедствия повергнет нас неукротимая месть Екатеринина палачества, о котором вспоминая теперь, когда стою на краю могилы, я задыхаюсь от злобы.