Саранча - Сергей Буданцев

Она припала к уху девушки горячим ртом, зашептала что-то, голос был влажен, булькотал, шипел, как бродящее вино, как горячее вино проникал в самый мозг, губы ползали по щеке и уху Сакины, словно разомлевшие на солнце гусеницы. Девушка не шевелилась, но жаркое дыхание расходилось по телу.

— Неужто ты не веришь мне, доченька моя? — опять вслух начала тетка со взглядом в пелене. — Той, которая заменяет тебе мать и подругу? Я говорю, ты будешь жить как райская дева, которую любит воин, без преград реке твоего счастья. Соглашайся, Сакина!.. Вот закром, полный пшеницы, тебе предложили одной пригоршней зачерпнуть брошенное сюда жемчужное зерно. И так же трудно, — говорю я, старуха, — найти счастье в сыпучей, бесплодной, как барханы, участи бедняка. Куда бы ты ни метнулась, ни кинулась, — везде настигнет тебя нищета. И ты хочешь отказаться от счастья, развешанного перед тобой, как кашанский ковер! Я не лгу, родная кровь не лжет.

Таинственно и бурно пробивалось пророческое увещевание. Племянница давно перестала рыдать, купаясь в речах тетки, кипучих, освежающих, неправдоподобных. И она ответила тетке белыми, как бумага, шуршащими словами, что любит другого, которого видела на станции.

— Я забыла его имя! — жалобно призналась она. — Я помню его, — сказала она еще нежнее, — и боюсь назвать. Ты говоришь со мной как со взрослой, я сгибаюсь, мне тяжело. Вся семья ждет от меня решения… как я могу вспомнить его имя?..

Фатму обдало таким светом молодости, что она зажмурилась, такой легкостью самопожертвования, что она мгновенно воспользовалась этой нерасчетливостью возраста.

— Да, да, успокой старость отца и матери, надо поддержать сестер. Я тоже выходила с гордостью, что вот мой шаг нужен. Он нужен, и ты созрела для него.

Не прошло и двух недель, — Сакина стала женой Ахмета Гали-Узбекова.

Она поселилась в его доме. В долине, меж двух невысоких хребтов, по склону которых ползли Ахметовы виноградники и стремительно текли арыки, густо сбились заросли плодового сада. И, защищая персики, гранаты, абрикосы со стороны дороги, кругом всего поместья, как складка почвы, обегала глинобитная стена; внутрь себя обращенный дом с узкими дверями, с маленькими толстостеклыми окнами походил на древнюю крепостцу. Сакина смутно вспомнила детство в кибитке, вскрикнула, увидав, как среди внутреннего дворика сиял бассейн. Дворик был звонок, зноен, горел, с утра вспыхивая. Зато в покоях переливалась тишина и прохлада. Молодая никогда не видела таких ковров, кошем, хурджимов, циновок, такой утвари, оружия, стекла, шитых чепраков, седел.

Несколько ночей круглое тонкое лицо наклонялось над ней грозно и сыто. Сакина, еще недавно голодавшая, ужасалась довольству и его таинственному воздействию на человеческое тело, так чудно округлявшееся и светлевшее от хорошей пищи. Новоприобретенная жена, неприветливая и угловатая, наивно обученная неискусной покорности, недолго занимала мужа, а потом должна была одна находить себе место в доме, в плотных семейных отношениях. «У тебя твердые губы, как у крота», — заметил как-то Ахмет. Две старших жены, вначале опасливо отодвинувшиеся от молодой, теперь раздались, как два слежавшиеся слоя, чтобы принять ту, которой не довелось занять, хотя бы на время, первое место. Сакина бродила по дому в полусне, не спала по ночам, не отдыхала после непонятных и утомительных телодвижений, нужных Ахмету. Однажды ей бросился в глаза ковер, висевший, как у русских, на стене. Блеклый, старинный рисунок изображал царевича на коне. Прижавшись щекой к нежному ворсу, она неожиданно для себя сказала вслух: «Егор!» — долго плакала и с этого времени запальчиво взялась варить, мести, чистить, — все летало в молниеносных руках. Так проявилась ее изворотливость, необходимая для того, чтобы подружиться со старшими женами. Из них вторая, Гюль-джамал, кроткая и сонная, носила непомерную беременность, лицо ее блестело бледностью, от которой хотелось застонать. «Тебе будет легко рожать, у тебя крепко сбитое тело! Видно, что выросла на поле. А я из Андижана». Сакина не расслышала зависти и преданно оскалилась на откровенность. Старшая, Вязифэ, покрикивала всегда сварливым голосом, даже когда угощала орехами, и чем-то напоминала Гыз-ханум.

Неделю подряд Ахмет воровски исчезал куда-то; наконец привез несколько больших тюков в персидской упаковке, распорядился сложить в подвал. Пахло терпкой сыростью подполья, пахло беззаконием. Но это было, видимо, опасно и потому весело. А затем женщинам пришлось почти целые сутки таскать на выпряженные арбы, стоявшие за садом, мешки с мукой. Гюльджамал едва волочила ноги, пришлось работать и за нее. У Сакины ныла спина, как исколотая. Вязифэ хрипло кляла непосильную ношу. Ночью нагруженные повозки уехали, но дух преступления не выветривался.

Ахмет вернулся утром в дорожной пыли, даже брови его походили на двух желтых мохнатых жуков. Он уединился со старшей, Вязифэ, и заявил ей, что все, что он делает, не их ума дело, а в доме есть работа, и чем проводить время в болтовне, не пора ли приняться за абрикосы в саду. Вязифэ покорно согласилась: «Хорошо, с завтрашнего утра» — и весь день провела с отдыхавшим мужем. Сакина отнесла приказание на свой счет, слюна показалась ей горькой.

— Он меня считает за служанку, и я не жена ему. Хорошо, пусть…

Гюльджамал ответила козьим плачущим взглядом.

В ту ночь Сакина долго не могла заснуть. В комнате было душно, как под стеганым одеялом, беременная, — слышно было, — спала тяжело, храпела и стонала. Сакина лежала с открытыми глазами. В темноте вспыхивали звезды: это проступали сухие слезы. И она гасила звезды, тогда вставали жидкие, переливающиеся образы, милые призраки, равно любимые: лицо отца; Голова муллы в чалме; родной дом вырастал, светлый и воздушный, там не было ни этих стонов, ни спертости; редкий садик сквозил вольностью, там жили правдой и свежим воздухом. Дом потемнел, и вспыхнули звезды.

Звуки, похожие на далекие прерывистые визги точильного камня, возникли и усилились, — рядом рыдали. Что-то ударило в сердце Сакину: с кем это так согласно звенит ее душа?

— Гюльджамал! — окликнула она.

— Да! Ты не спишь, Сакина? — спросил влажный, захлебывающийся голос.

В густой, осязаемой, как перина, тьме Сакина пробралась к подруге, обняла ее, с ужасом и лаской ощущая круглый, полный плодом живот. Слушала шепот:

— Мне страшно… Ах как страшно рожать в первый раз! А мужчина пошлет на тебя эту муку и заставляет таскать тяжести. Он не признает ничего, ни шариата, ни любви. Разве так жили наши отцы и матери!

Она тыкалась мокрым лицо в лицо Сакины. Сакина заплакала тоже и тоже ткнулась в грудь Гюльджамал. Груди Гюльджамал, налитые молоком, тяжело перекатывались от толчков, от судорожных вздохов. И так, в сладкой муке невыразимого сочувствия, обе плакали полчаса, может быть, час, — тьма не знает времени, — утихнув, лежали в обнимку, бредя каким-то обоюдным, слитным бредом. И каждой казалось, что подруга провела такое же счастливое детство и юность, хотя выросли они в разных местах, одна в городе, другая в кишлаке, но в мечте они безмолвно и великодушно делились родиной. У них не было тайн, как у сверстниц с пеленок, не было ничего неизвестного друг про друга, и, голосом продолжая звучавшую в ней сокровенную музыку прошлого, сказала Сакина:

— Он строен и тонок, он силен и, когда я падала на землю, одной рукой удержал меня. Я вырвалась, убежала, он не останавливал меня, потому что хотел моего согласия. Он, конечно, спасет нас, поможет. Ахмет запутался в темных делах, а он знает по-русски и знает все законы.

— Кто?

Вопрос Гюльджамал упал как дребезжащий удар, прерывающий дремоту. Голоса, певшие в Сакине, мгновенно смолкли, она снова увидела тьму комнаты, и тьма эта залила ее разноцветные мысли, и бедными человеческими словами она начала объяснять о Егоре. Этот лепет казался ей самой душным и невыразительным, как шелест тряпья, и тогда, чтобы освободиться из плена этих косных звуков, она, уже трезво, наяву, налгала, что знает такого русского парня, важного комиссара, который все может, да и с отцом ее знаком. Говорила и с досадой сознавала, — слышала на слух, что Гюльджамал не верит, вот лежит и не верит! И все же продолжала:

— Он среди всех парней — как кукурузное зерно в пригоршне пшеницы. Он крикнул кому-то и повернулся так красиво и так сильно, что я едва не закричала тоже, а он отошел к буфету и стал пить лимонад.

Гюльджамал до боли сжала ее плечи, потребовала:

— Найди его, Сакина.

На другой день женщины работали в саду. Абрикосы заготавливали впрок и на продажу. Их обрывали, разрезали, уносили на солнцепек сушиться.

День был тяжко зноен. Белое солнце горело на листьях, на сучьях, растапливало сокровенные запахи, от которых самый воздух становился как бы неусвояемым, отстраняя тени, бросалось на людей. Желтые плоды, как тяжелые капли теплого золота, свисали с ветвей. Вязифэ, черная под обличающим солнцем, яростно хватала каждый плод, угождая отсутствующему мужу. Сакина не отставала от нее, как не отставала бы от матери, избегала смотреть на Гюльджамал. Лицо беременной на дневном свету казалось уродливо-старым, шафранно-желтым. Когда она подымала руки к сучьям, лицо выцветало, белело, и женщина корчилась от пронзающей низ живота рези. Таскать корзины она отказалась вовсе, и, посидев с ножом на земле, едва могла разогнуть спину. Даже суровая Вязифэ пожалела ее.