Непобежденные - Владислав Бахревский

Алеша на заводе в тот день не был, в Сукремли восстанавливал линию – бомба повалила два столба. С работы вернулся не поздно. Бабушка сидит у печи, раскачивается из стороны в сторону:

– Сашу Лясоцкого Горячкин в КПЗ забрал.

– Евдокия Андреевна, без паники! – сказал, как отрезал, но сердце в любовь окунулось. Подошел, погладил бабушку по щеке, слезы отер ладонью. – Пойду, приберусь.

Залез на чердак, долго шебуршил.

Бабушка успела на стол собрать.

– К отцу Викторину схожу. Пусть помолится.

– Нельзя! – вскинул быстрые глаза Алеша. – Нельзя нам ходить по людям… Некоторое время.

Перед сном спросил:

– Бабушка, а ты вправду веришь, что молитва спасет от гестапо?

От тоски грудь стала деревянная. Отряд ушел в Дятьково, с Марией Михайловной посоветоваться невозможно. Но Мария-то Михайловна не арестована!

– Бог бережет того, кто Ему верит, – сказала, зажигая свечу перед иконой, Евдокия Андреевна.

– У Бога, бабушка, Своя правда… У Бога все жизни в Книге судеб. Чему быть завтра, кем быть мне, тебе, Саше Лясоцкому… – Долго молчал. – О Саше надо молиться. Его теперь пытают.

Прислушивался. Ждал грохота в дверь. Не пришли.

Утром проснулся – слава Богу! Всё как всегда. Взял когти, пошел на работу. В тот день они на улице Калинина меняли провода. В воздухе морозец, но солнце сияло новехонькое. Тепла нет, да в лучах блистание, будто солнце – не кипящий на весь свет вулкан, а бриллиант. И вдруг – лимонница. Тоже новехонькая.

– Голубушка, ты на весну явилась, а у нас осень! – крикнул Алеша бабочке.

Углядел на лужку бугорки: кроты деревеньку свою устроили. Было дело – спас однажды вот такие же поселения. Приехал к бабушке в Ольшаницу, а бабушка с соседкой норы заливают водой. Рассердился на бабок, не дал им губить кротов.

В сказках звери и птицы, даже муравьи, если им поможешь, добром человеку платят. Бывало ли такое в жизни?

Алеша стал припоминать доброе, сделанное для звериного царства. Хорош, конечно, добряк, если на глухарей ходил, уток стрелял… Вдруг на ум пришла встреча с Митькой и с Дорониным. У него единственный тетерев против тяжеленной связки птиц у будущего полицая.

Сердце екнуло! Вчера Соцкий прямо-таки мотнулся в сторону… Огороды пусты, но огородами по городу много не набегаешь. Опять же – на работе хватятся, доложат.

– Спокойно! – сказал себе Алеша.

Надо приступить к работе, потом пойти по линии к лесу. Улица Калинина – вот она. Скорее на столб, а потом линию пойти проверить.

Залез на столб. По улице, переваливаясь на ухабах, шла крытая машина. Остановилась у столба.

– Это за мной, – сказал Людинову Алеша.

Из кабины спрыгнул на землю Сергей Сахаров, сунул дуло автомата в небо:

– Слазь!

Алеша, вонзая когти «кошек» в столб, пошел вниз.

– Снимай!

Алеша отстегнул ремешки «кошек».

– В машину!

«Хорошо хоть свитерок сегодня надел», – подумал Алеша.

Железная дверь лязгнула замком. Лавка тоже железная. Сел.

– Ну что же, поборемся! – вслух сказал.

– Бороться он собрался! – захохотали в глубине кузова. – С кем?

– Со своим страхом, – ответил Алеша и укорил себя: «Привык на столбах вслух разговаривать… А тут такой мир, что, пожалуй, даже мысли могут читать. Тут и мыслить надо, сбивая врага с толку».

Машина дернулась, стала… Пошла какая-то возня. Дверь распахнулась. В зев «воронка» прямо-таки закинули парня…

«Толик Апатьев. Наших хватают. Нас предали».

Кнуты и пряники

По Людинову долго не наездишь. Пока приходили в себя, мотор умолк, лязгнула железная дверь.

На солнечном свету стоял Иванов:

– Здравствуй, футболист! Пожалуйте на землю.

Алеша нашел ногой скобу, оперся, спрыгнул.

– Я тебя давно жду. – Лицо серьезное, в голосе – товарищество: – Ты ведь не бывал у нас?

Алеша обернулся, но Апатьева, должно быть, придержали.

Коридор казенный, хлоркой пахнет, как в больнице.

– Вот сюда! – Иванов отворил дверь своего кабинета, зашел сам, подождал гостя. – Светло, тепло. За ширмой – кровать. От девок, от баб отбоя нет. Садись к столу.

Алеша сел на табурет, Иванов открыл форточку:

– Решетка! Мы здесь все – сидим. Птичкой бы родиться, пырх – и свобода.

Занял свое место.

– В кошки-мышки играть – не по-нашему. Мы с тобой – русские люди, мы с тобой из Людинова, да еще футболисты…

Митька взял тонкую папку, открыл… В папке – чистый листок бумаги.

– В твоем деле пока что ни строки. Ты – партизан, я – старший следователь. Шумавцов! Мы же умные ребята. Предлагаю надурить не кого-нибудь, а войну. Война все равно заберет, что ей причитается. Заберет и сгинет. От героев останутся косточки, а земля будет принадлежать тем, которые всего боятся, всё терпят… Я не скажу, что это мразь человеческая. Это просто люди, которые хотят жить. Они – наш завтрашний день. Они будут славить героя Шумавцова, если верх возьмет Сталин, или будут лизать мои сапоги, если Россию придушит фюрер. Кстати, под Сталинградом – вам хана. Генералу Паулюсу до Волги осталось пройти где полкилометра, а где и меньше ста шагов.

Подвинул чистый лист к Шумавцову:

– Я, такой-то, прошу зачислить в полицию… Паренек ты мой! Родина тебе не поможет, Золотухин сам по лесам прячется… – Митька вдруг головой мотнул, засмеялся: – Ты только подумай, я на немцев пашу с сорок первого года, а они меня – в лес, мины выковыривать. Тебя, который насылал на Людиново самолеты, взрывал минами машины, гадил как мог, тебя Айзенгут готов отправить в Германию. Ты ведь – самодеятельность, но из тебя сделают профессионала мирового масштаба. Белый свет поглядишь. Я тебе завидую.

– Не завидуй. В Германию отправят тебя.

Митька смотрел на Шумавцова и словно бы глаз не мог отвести.

– Голосу твоему обрадовался! – И совершенно по-приятельски взял Алешу за плечо. – Ладно! Ты теперь ступай к себе. Пообвыкни. Потом поговорим.

В кабинет вошел Стулов.

– Василий! Отведи нашего Алексея в третью… Мне давай Лясоцкого.

– Лясоцкую тоже привезли, – сказал Стулов.

Иванов засмеялся:

– Сначала Сашку, потом Машку! Дел у нас теперь… невпроворот.

Камера – пустая просторная комната. У глухой стены что-то вроде низкого помоста. Окно высоко.

Алеша стоял, не понимая, куда себя определить. Сел на помост. Не жарко. И вдруг булькающий пронзительный крик. Не успев затихнуть, крик взлетел еще выше. Оборвался. И тотчас – снова.

Бьют. Сашу Лясоцкого? Толю Апатьева?

Крик перешел в вой и сник.

В коридоре загрохали сапоги, тащили что-то тяжелое. Дверь отворилась. Двое полицаев волокли за ноги… Сашу. Бросили, ушли.

Алеша прижался спиной к стене. В следующую минуту он уже был с товарищем. Перевернул. Спина – кровавое месиво.

– Цепочками немецкими бьют! – прошептал Лясоцкий.

Алеша дул на кровавые полосы.

И снова крик. Били женщину. Потом били другую женщину – по-другому кричала.

– Ты Соцкого давно видел? – спросил Алеша.

– Думаешь, он?

– Он.

Тоненько ныл… мужик. Дверь камеры отворилась. Втолкнули Апатьева, за ним… Соцкого! И тотчас явился Стулов:

– Шумавцов!

– Алешка! Ничего. Перетерпишь! – крикнул Апатьев.

В кабинете Иванова на столе вместо бумаг – сало и бутыль самогонки.

– Садись, перекуси, – сказал Митька.

Алеша сел. Митька налил стакан до краев.

– Я с тобой, как видишь, по-человечески. Ешь! Я, конечно, плохой, но сало-то русское.

Алеша опрокинул стакан, взял хлеба и сала.

– Так что на меня обиды не держи. Умные люди умеют договориться. Но ты хочешь быть, как все… – Митька рассматривал свои руки. – Руки палача, Шумавцов. Ты подумал о моем предложении?

– Я – комсомолец, господин Иванов.

Митька улыбнулся:

– Молодец! Меня норовят в товарищи записать, я тут же – по морде. Комсомолец, говоришь? Выпили мы с тобой по-людски, хлеб преломили… Даю тебе сроку до утра. И уж тогда не гневайся… Ступай!

Алеша встал с табуретки, пошел к двери.

– Стой! Куда без провожатого? – Подошел, постоял плечом к плечу. – Жалко! Я думал, ты человек высокого полета. А ты – пионерия! – Посмотрел в глаза: – Речь идет знаешь о чем? Вот в эту минуту? О вечной славе и такой же бессмертной подлости. Не знаю, как насчет рая, а героем я тебя сделаю. Но это очень больно.

Пришли Сухоруков, Сахаров. Шумавцова повели в камеру все трое и забыли в дверях, кинулись к лежащим на полу Лясоцкому и Апатьеву, били ногами, топтали! Через минуту с пьяным хохотом ушли.

Иванов, однако, вернулся, въехал кулаком в лицо Прохору Соцкому.

– Без обиды – всем!

Шумавцова не тронул.

Допросы

Должно быть, рабочий день закончился даже у полицаев.

Шумавцов слышал: Апатьев и Лясоцкий спят.