Белые трюфели зимой - Н. Келби

Пища никогда не бывает так уж проста, как кто-то может подумать. И она порой весьма опасна, ибо таит в себе невероятный соблазн.

Если же вы спросите, какое меню наиболее полно характеризует меня самого, я буду вынужден признаться: по всей видимости, это меню того последнего обеда, который был подан мною кайзеру Вильгельму II на борту «Императора». Признаюсь также, что это меню дает определяющую характеристику и моей жене, великой поэтессе Дельфине Даффис. И, возможно, во многих отношениях именно ее оно характеризует наиболее точно.

Глава 25

Этот подарок должен был идеально подойти Саре — редкий белый трюфель из Альбы, обладающий очаровательной историей. Его совершенно случайно отыскал с помощью своего великолепного нюха Луи, розовый поросенок, довольно-таки ленивый, но получивший немало призов. Нашел он его в совсем неподходящее для сбора трюфелей время, в самом конце декабря, что само по себе весьма необычно, бегая по заснеженным предгорьям итальянского Пьемонта. Вообще-то Луи попросту сбежал от хозяина, и тот уже решил, что поросенок пропал. Однако поисков не оставил и в итоге наткнулся на него, хрюкающего от наслаждения и, возможно, от облегчения, что его все-таки нашли. Надо сказать, в тот год Луи грозила ужасная участь: хозяин намеревался его зарезать. Вот поросенок и убежал.

— А я-то думал, этот негодяй стал слишком стар, чтобы трюфели искать! — сказал хозяин Луи, когда принес Эскофье редкий трюфель.

— Возраст — это всего лишь некое количество лет.

Эскофье жил тогда в Париже и работал над следующей своей книгой — над той самой «Ma Cuisine», для домашних хозяек, — хотя всего несколько лет назад вышло четвертое издание его «Le Guide Culinaire». Он также вынашивал планы празднования собственного восьмидесятилетия и намеревался совершить третью поездку в Америку.

— Возраст не имеет никакого отношения к продуктивности.

Сара тоже жила тогда в Париже и снова снималась в кино. С одной ногой. С одним легким. С одной почкой. Она с течением времени постепенно теряла различные части собственного тела, но старалась не обращать на это внимания. «Пока я могу говорить, я могу работать».

И она очень любила кино. Ее первый фильм «Le Duel d’Hamlet» («Дуэль Гамлета») был также одной из самых первых немых лент, которую демонстрировали под аккомпанемент фонографа, «цилиндра Эдисона». После этого она снялась еще в дюжине фильмов, а через десять лет, когда ей исполнилось семьдесят девять, стала звездой уже звукового кино. Ее дом на бульваре Перейра пришлось превратить в съемочную площадку.

«Я буду восседать на подушках, а камеры будут крутиться вокруг меня, — писала она Эскофье. — Работа сохраняет человеку молодость».

Белый трюфель был размером с лесной орех, твердый и бархатистый на ощупь. Эскофье сказал фермеру, чтобы тот стребовал его стоимость с отеля «Ритц». Сам он уже много лет был на пенсии и решил: «Это самое малое, что они могут сделать для меня после всего того, что для них сделал я». За этот трюфель ему пришлось бы выложить несколько сотен франков — намного больше, чем у него имелось. Но трюфель так идеально подходил для Сары, что Эскофье не смог удержаться. «Надеюсь, они не поскупятся для меня на такую мелочь», — убеждал он себя.

Эскофье положил драгоценный белый трюфель в бархатный мешочек и на следующий день появился у дверей Сары. Навстречу ему вышел ее сын Морис; он обнял его, но в дом не пустил.

— Может быть, лучше в другой день?

Эскофье был удивлен. Он, конечно, слышал, что Сара больна, но она всю жизнь была больна. «Это пройдет, — думал он, — это всегда проходило». Его поразило, что Морис, тот младенец, которого Сара кормила грудью, успел превратиться в печального, элегантного и уже седеющего мужчину.

Дома, в своей крошечной pied-à-terre, Эскофье положил редкий трюфель в банку с арборийским рисом и поставил в самый дальний угол шкафа. В прохладной темноте деликатный вкус до определенной степени сохранится, но все же с каждым днем неиспользованный трюфель будет терять свой аромат и свою красоту. Рис не даст ему испортиться, но в итоге высосет и запах, и вкус.

Эскофье каждый день звонил Морису и спрашивал, не может ли Сара его принять. Увы, она была не в состоянии принимать посетителей. К трюфелю Эскофье не прикасался. Он даже смотреть на него не мог.

Время медленно тянулось для них обоих.

В «Ритце» остались весьма недовольны «покупкой» Эскофье. Когда молодой человек из бухгалтерии появился у него на пороге, знаменитый шеф впустил его, угостил чаем и объяснил, в чем видит выгоду компании.

— Мне почти восемьдесят лет. Имя Эскофье синонимично названию «Ритц».[134] Если вы хотите хоть немного украсить мое пребывание на пенсии, то у вас есть такая возможность. Поскольку этот трюфель предназначается в подарок самой мисс Бернар, а она, безусловно, является нашим национальным достоянием, то, не сомневаюсь, прессе будет очень интересно узнать о любых преследованиях, которые в данном случае вы сможете против меня предпринять.

Больше Эскофье никто из бухгалтерского отдела отеля не беспокоил.

А в марте неожиданно позвонил Морис и сказал, что Саре стало лучше, и она даже хочет начать съемки фильма «Гадалка». Так что вполне можно нанести ей краткий визит.

С тех пор как белый трюфель был выкопан из земли, прошло уже почти четыре месяца. И Эскофье, каждый раз открывая шкаф, гнал от себя мысль о том, во что этот трюфель теперь превратился. Но не думать о нем не мог. Трюфель ведь тоже все это время ждал, постепенно истаивая. И Эскофье тревожился, зная, что за эти месяцы рис наверняка поглотил почти весь вкус, который еще оставался в трюфеле, а возможно, и всю красоту его чудесной зернистой плоти.

И все же, когда Морис наконец позвонил, Эскофье осторожно вытащил стеклянную баночку с рисом, сунул ее в бархатный мешочек. «Какое бы открытие нас ни ждало, мы сделаем его вместе!» И, взяв такси, отправился в дом Сары на бульваре Перейра.

— Она очень плохо себя чувствует, — с мрачным видом сказал ему Морис, впуская в дом. Но Эскофье не был готов воспринять истинный смысл этих слов. Когда он открыл дверь в ее гостиную, то увидел там целую толпу серьезных молодых людей — они спорили о чем-то, энергично кивая головой, поправляли свет, что-то жевали, курили, смеялись и туда-сюда толкали камеру, точно огромного черного зверя, который никак не хочет приручаться и слушаться их. И в центре всего этого была Сара. Но глаза ее смотрели тускло, а лицо лишено всякого выражения. Она словно чего-то ждала, но отнюдь не начала следующей съемки, а чего-то куда более мрачного.

У Эскофье заболело в груди.

— Тихо! — крикнул какой-то мужчина, и в комнате стало совершенно тихо.

Позднее Эскофье не желал или не мог припоминать, что именно она тогда сказала, какие строки произнесла. Ему хотелось помнить только звук ее дивного, ничуть не потускневшего со временем голоса, который вновь зазвучал, точно серебряный колокольчик, стоило включить камеру. Услышав ее голос, такой чистый и сильный, Эскофье почувствовал, как на глаза ему навернулись слезы. Возраст не имеет никакого значения! Но как только съемка закончилась, к ним вновь подступила тьма. И комната тут же стала выглядеть неуютной, неприбранной. Эскофье весь дрожал, когда Морис подвел его к креслу Сары. Он расцеловал ее в розовые нарумяненные щеки, а она шепнула:

— Легенда все-таки побеждает, невзирая на ход истории.

— Ты голодна?

— А ты?

Морис отвез ее в инвалидном кресле на кухню и оставил наедине с Эскофье.

Во льду охлаждалась бутылка «Моэ». Яйца тоже имелись, шесть штук. И чеснок. И сливки. Эскофье развязал бархатный мешочек и вытащил баночку с рисом.

— Это очень редкий трюфель, — сказал он. — Такая же редкость, как ты. — Увы, когда он высыпал рис, вонь оказалась просто невыносимой. От трюфеля пахло протухшей курятиной. Но Эскофье все же разрезал трюфель на ломтики, хотя он стал рыжеватым и хрупким, как обожженная глина.

— Quand même, — сказала Сара и засмеялась — все тем же звонким и неистовым смехом.

И Эскофье тоже засмеялся.

Яичница так и не была приготовлена. И шампанское не было выпито.

И за окном город Париж, город дыма и шелка, отчего-то вдруг притих.

— Я люблю тебя, Повар, — сказала она.

— Шеф, — возразил он.

Больше четырех тысяч раз Сара умирала на сцене, но ни одна из ее ролей так и не подготовила ее к реальной смерти. Смерть пришла так тихо. «Да нет, я ошиблась», — думала Сара. Но на следующий день камера заметила произошедшие в ней перемены — словно что-то слегка сдвинулось, и теперь она неотвратимо ускользала. Но сцена была уже отснята. И Сару перенесли в постель. Несколько дней подряд возле ее дома собиралась толпа. Люди ждали. И Морис каждый час выходил и сообщал о ее здоровье.