Пещера Черного Льда - Джулия Джонс

— Нет, ваша милость. Все белье было чистое, точно вовсе не надеванное.

Легкий вздох сорвался с губ Исса.

— Ненадеванное, говоришь? — Он переглянулся с Ножом и мгновенно принял решение. — Еще одно, Ката, и я отпущу тебя. Хорошо ли ты пересмотрела все вещи в комнате Асарии? — Девушка кивнула. — Взяла она с собой что-нибудь, кроме булавки, которую мы нашли в снегу, и серебряной щетки, оказавшейся в ее плаще?

— Нет, ваша милость. Недостает только булавки и щетки.

Исс продолжал гладить ее по волосам.

— Значит, продать ей нечего, и она осталась без верхней одежды. Несладко же ей придется при первом выходе в город.

— Рано или поздно она скорее всего окажется в Нищенском Городе, — сказал Марафис, усаживаясь на один из хрупких, обитых атласом стульев у дери и нажимая на подлокотники так, словно хотел сломать их. — Я удвою стражу и там.

Исс кивнул, довольный, что может положиться на суждение Ножа, в котором еще не имел случая усомниться.

— Посмотри на меня, девочка, — сказал он Кате. Какое славное пухлое личико. Восхитительная смесь лукавой служанки и напуганного ребенка. Асария очень к ней привязалась.

— Ваша милость, вы ведь не отошлете меня обратно на кухню, правда? Пожалуйста. — Большие карие глаза смотрели с мольбой, и цепкие ручонки все так же держались за его полу.

Растроганный Исс провел рукой по ее горячей щечке.

— Нет. Ты не вернешься на кухню, даю тебе слово.

Лицо девушки выразило такой восторг и облегчение, что на нее стало приятно смотреть. Со слезами на глазах она целовала край его одежды, бормоча слова благодарности. Исс кивнул Ножу.

Ката в приступе облегчения не услышала, как тот подошел. Даже когда он стиснул руками ее голову, она приняла это за ласку и хотела коснуться его в ответ. Но когда давление стало сильнее, она поняла, что дело плохо, и взгляд, брошенный ею на Исса, пронзил его сердце.

Одного поворота хватило, чтобы сломать ей шею.

«Из-за этого будут умирать».

Огонь и лед жгли его плоть и его душу. Боль была плотна и многослойна, как камень, пролежавший миллионы лет на дне моря. Безымянный знал, что такое боль. Знал ее вес и ее меру, ее послевкусие и ее цену. Его суставы ныли, как это бывает в старости от известковых отложений, и он не мог найти облегчения, как ни расправлял их. Переломанные и плохо сросшиеся кости жгли тело, как раскаленные стержни, внутренние органы ссохлись, затвердели и понемногу переставали действовать. Он уже забыл, что значит распрямить спину или помочиться без боли. Забыл, когда в последний раз дышал в свое удовольствие или мог как следует разжевать кусок мяса.

Боль была ему известна, прошлое — нет.

Он пытался вспомнить его каждый день, напрягаясь так, что суставы лопались под кожей, челюсти смыкались намертво и старые раны открывались, покрывая тело язвами. Страх причинить себе вред, некогда такой сильный, что только он и держался в уме из года в год, теперь почти совсем притупился. Приносящий Свет поправил дело. Приносящий Свет со своими мазями, бинтами, сетчатыми мешочками и щипчиками. Приносящий Свет не даст ему умереть. Безымянному понадобилось много лет, чтобы это понять, и еще больше, чтобы это усвоить, но теперь это прочно закрепилось у него в голове.

Это знание освободило его: не от боли — никто и ничто не могло освободить его от нее, — но от страха смерти. Безымянный не владел больше полностью своим лицом, но его черты до сих пор еще выражали ожесточение. Даже боль, страшная боль, отнявшая у него многие годы жизни, не могла сделать смерть желанной.

Он не хотел умирать: это было еще одно, что он знал. Со временем он будет знать больше.

Ожидание — вот чем была его жизнь. Ожидание, боль и ненависть. Он ждал Приносящего Свет, и крохи света и тепла, доставляемые им, были для Безымянного все равно что кость для собаки. Теплая рука, коснувшаяся плеча, теперь обжигала его. Он жаждал тепла и прикосновений, но они ранили его. Когда рука уходила, он испытывал только одно облегчение, но не успела еще изгладиться память о руке Приносящего Свет на его коже, как он снова начинал жаждать этого.

Одиночество не походило на боль. Оно не имело своих оттенков и прелестей, не углублялось и не становилось легче, не менялось день ото дня. Оно грызло его миг за мигом, час за часом, год за годом, пожирая его по кускам. То, что оставалось после него, пугало Безымянного. Он мог вынести все: заключения, пытки, лишения, даже красно-голубые языки льда и огня, заменившие в его памяти прошлое, но своего полного одиночества он выносить не мог.

Оно превращало его в то, что было ему ненавистно.

Безымянный ворочался в железной камере, служившей ему домом, ночным горшком и постелью. Цепи, заржавевшие за долгие годы от пота, мочи и нечистот, не столько гремели, сколько похрустывали, как косточки малого ребенка.

Ненависть ему была не в новинку — это было последнее, что он знал. Она приходила слишком легко и слишком хорошо в нем умещалась для чувства, родившегося лишь недавно, в годы заточения. Тоскуя по каждому приходу Приносящего Свет, по миру света, тепла и людей, он ненавидел все, по чему тосковал. Одиночество кормилось им, а он кормился ненавистью. Только благодаря ей он пережил годы тьмы, неподвижности и всевозможных видов боли. Благодаря ей он выносил мир без дня и ночи, без времен года, без солнечного света и дождя. Благодаря ей он еще держался за последние ошметки себя.

«Из-за этого будут умирать».

Считать ему было не по силам — он не имел никакого понятия о числах, — но ему казалось, что слова, которые он шепчет во тьме, повторяются уже много раз. В них было утешение. Они делали терпимым копошение мелких существ под кожей его рук, спины и бедер, превращали работу их роговых челюстей в едва заметный зуд.

Лицо Безымянного трескалось и кровоточило, когда он силился растянуть рот в улыбке.

«Из-за этого будут умирать».

Все, что ему требовалось, — это вспомнить прошлое. Вспомнить, кто он такой. Он и теперь уже стал сильнее, чем прежде. Приносящий Свет не знал этого — он думал, что его подопечный все тот же. Но он ошибался. Безымянный наращивал себя тонкими, как роговица, слоями, точно мясо, обрастающее в темноте плесенью. Кое-какие мысли теперь держались у него от одного дня до другого. Это не давалось ему даром и вынуждало тело бороться с болью в одиночку, в то время как ум вскармливал очередную мысль. Суставы, пользуясь его неподвижностью во время сна, начинали кровоточить. Зато теперь он что-то знал и полагал, что одно другого стоит. Слишком долго он знал ровно столько же, сколько существа, растущие и зреющие под его кожей, — то есть ничего, кроме голода, жажды и боли.