Алая королева - Филиппа Грегори

СЕНТЯБРЬ 1471 ГОДА. ТЕНБИ, УЭЛЬС

Не веря собственным глазам, я наблюдала, как весело сверкает под солнцем вода в бухте Тенби. Дул приятный легкий ветерок — в такую чудесную погоду одно удовольствие совершать морскую прогулку, а не стоять на берегу, где жутко воняет рыбой, и чувствовать, что сердце твое вот-вот разорвется от горя.

Эта деревушка была необычайно дорога Джасперу, и его там тоже очень любили. Желая проститься с ним, многочисленные торговки рыбой и их мужья-рыбаки, стуча деревянными подошвами грубых башмаков по булыжной мостовой, брели на пристань, где уже покачивалось на волнах маленькое суденышко, которое должно было увезти от меня сына. У некоторых женщин глаза покраснели от слез, они искренне горевали, узнав, что их господин и покровитель отправляется в ссылку; но я не плакала. И никто, глядя на меня, не подумал бы, что я готова прорыдать хоть целую неделю подряд.

Мой мальчик еще больше вырос и возмужал; ростом он уже догнал меня, а на его широких плечах круглились мускулы. Ему, конечно, было всего четырнадцать, и сейчас он не спускал с меня своих карих глаз и был очень бледен, так что рыжие летние веснушки отчетливо проступили у него на носу и на щеках, точно крапинки на теплом птичьем яичке. Я тоже неотрывно смотрела на него и видела в нем не только своего ребенка, но и прекрасного юношу, которому предстоит стать настоящим мужчиной и королем. В нем, пожалуй, уже ощущался некий свет величия. Король Генрих и его сын Эдуард умерли, и теперь единственным законным наследником дома Ланкастеров был мой мальчик. Впрочем, уже и не мой мальчик: он больше не принадлежал мне одной, он должен был стать законным правителем Англии.

— Каждый день я буду поминать тебя в молитвах и буду часто писать тебе, — тихо говорила я сыну. — А ты постарайся обязательно мне отвечать; я буду очень волноваться, как ты там живешь. Обязательно каждый день молись, не забывай. И постарайся хорошо учиться.

— Буду стараться, госпожа матушка, — послушно ответил Генри.

— Не тревожься, я всегда буду с ним рядом, — пообещал Джаспер.

Наши глаза на мгновение встретились, но в них не было ничего, кроме мрачной решимости поскорее закончить это мучительное прощание. Мы оба отлично понимали, что ссылка — это единственная возможность сохранить нашего драгоценного мальчика, обеспечить его безопасность. Я подумала, что Джаспер, наверное, — единственный мужчина, которого я действительно любила, и, скорее всего, так и останется для меня единственным. Но у нас с ним отчего-то никогда не хватало времени сказать друг другу о своей любви; большинство наших кратких встреч являлись одновременно и расставаниями.

— Все еще может перемениться, вдруг настанут иные времена, — заметила я, глядя на Генри. — Сейчас многим кажется, будто Эдуард прочно и навсегда утвердился на троне, ведь наш король в могиле, а принц погиб на поле боя, но я не сдаюсь и никогда не сдамся. И ты тоже, сынок, не сдавайся. Мы, Ланкастеры, рождены править Англией! Я всегда это утверждала и оказывалась права. И не сомневаюсь, что снова буду права. И ты не сомневайся и помни об этом.

— Буду помнить, госпожа матушка.

Джаспер взял мою руку и поцеловал, затем низко мне поклонился и направился к поджидавшему суденышку. Ловко забросив на палубу, прямо под ноги шкиперу, узлы с пожитками, он, осторожно придерживая свой меч, шагнул в маленькую рыбачью лодчонку, чтобы пересечь узкую полоску воды, отделявшую корабль от берега. Он, Джаспер Тюдор, правивший половиной Уэльса, покидал свою страну с пустыми руками! Вот теперь я окончательно убедилась, что это поражение. Джаспер Тюдор вынужден был бежать из родного Уэльса, точно преступник! Сердце мое пылало огнем гнева и возмущения; я безмолвно проклинала узурпатора Йорка.

Генри опустился передо мной на колени, и я, ласково коснувшись его мягких теплых волос, благословила его со словами:

— Господи, спаси и сохрани моего сына.

Потом он встал, а уже через мгновение его не было рядом; он так легко и неслышно пробежал по грязным камням пристани и грациозно, как лань, спрыгнул с каменной лестницы пристани прямо в лодку, которая тут же отчалила от берега, что я не успела больше ничего сказать. Не успела посоветовать, как следует вести себя во Франции; не успела предупредить об опасностях света. Он покинул меня слишком быстро и слишком бесповоротно. И сразу от меня отдалился.

Вскоре судно отошло; ветер трепал поднятые паруса, крепко их надувая. Судно все быстрее отплывало от берега; поскрипывала мачта, паруса полнились воздухом. Мне хотелось крикнуть: «Вернитесь! Не оставляйте меня!» В душе я плакала, точно брошенный ребенок, но не могла позвать их назад, ведь на родине им грозила смертельная опасность. И не могла бежать вместе с ними. Мне пришлось скрепя сердце отпустить своего единственного сына, своего темноволосого, красивого и почти уже взрослого мальчика в далекие страны, за море, в ссылку, и я даже не представляла, когда мы снова встретимся.

Домой я вернулась совершенно отупевшей от слишком долгой езды верхом и бесконечного бормотания молитв; спина у меня болела от неподвижного сидения в седле, глаза были какими-то слишком сухими и воспаленными. Я чувствовала себя совершенно измученной и трудным путем, и разрывающей душу тоской, вызванной расставанием с сыном. По дороге обратно я только и думала о том, где он теперь и когда я снова его увижу, да и увижу ли. Поэтому, узнав, что возле моего мужа снова неотступно дежурит врач, я оказалась неспособна даже изобразить какую бы то ни было озабоченность или заинтересованность. Я заметила на конюшне лошадь врача, а в вестибюле слугу сэра Генри, но и это не вызвало у меня вопросов. С тех пор как после сражения при Барнете я привезла раненого мужа домой, у нас постоянно находилась то одна сиделка, то другая, то сам врач, то аптекарь, то цирюльник-костоправ. Я, правда, сразу догадалась, что боли у Генри усилились и врача пригласили, чтобы как-то облегчить его мучения. Впрочем, к постоянным жалобам мужа я давно привыкла. Та страшная рубленая рана на его животе давно затянулась, остался лишь бугристый шрам, но ему, судя по всему, нравилось обращать на себя наше внимание, он все время говорил о своих страданиях, о том, что он испытал, когда в его плоть вонзилось острие меча, и о тех снах, которые до сих пор преследовали его.

Я настолько привыкла к его нытью и бесконечным просьбам дать успокоительное и помочь поскорее уснуть, что, когда в вестибюле меня остановил лакей, постоянно ему прислуживавший, я думала только о том, с каким наслаждением сниму с себя грязную одежду и вымоюсь. Я бы, пожалуй, прошла мимо, не вникая в то, что там бубнит этот слуга, но он проявил невероятную настойчивость, словно с моим мужем и впрямь было что-то не так. Он стал рассказывать, что аптекарь сейчас тоже здесь, растирает травы в маленькой комнате, а врач и вовсе не отходит от сэра Генри, который так плох, что мне, возможно, следует готовиться к самому худшему. Но даже это не произвело на меня особого впечатления. Рухнув в кресло, я щелкнула пальцами, приказывая пажу стащить с меня сапожки для верховой езды, а настырный лакей все продолжал в чем-то горячо меня убеждать, и в итоге до меня стало доходить: положение и впрямь серьезное. Пока меня не было, врачи пришли к выводу, что рана на самом деле оказалась куда более глубокой, чем мы предполагали; она лишь сверху выглядела поджившей, однако внутреннее кровотечение в полости живота, судя по всему, еще продолжалось. Слуга с похоронным видом напомнил мне, что сэр Генри так ни разу по-настоящему и не поел с тех пор, как вернулся домой после сражения. Хотя, на мой взгляд, муж и теперь ел куда больше меня, поскольку я чуть ли не каждый день постилась, а также отмечала постами дни всех святых и каждую пятницу. Лакей уверял меня, что сэр Генри совсем не может спать и лишь в редкие минуты забывается благодатным сном, — а по-моему, спал он тоже больше меня, ведь я дважды за ночь вставала и долгое время проводила в молитвах, и это каждую ночь! То есть вроде бы ничего особенного не происходило, однако легкая озабоченность у меня появилась. Я махнула слуге рукой, отсылая его поскорее прочь со словами, что через полчаса сама навещу мужа, но слуга все продолжал топтаться возле меня и что-то бормотать. Кстати, уже не впервые все домочадцы метались в тревоге, опасаясь, что сэр Генри на пороге смерти, а потом выяснялось, что он либо съел какой-то перезрелый фрукт, либо выпил слишком много вина. И на этот раз, думала я, все обойдется и эта тревога далеко не последняя.