Пятое Евангелие - Филипп Ванденберг

Кесслер словно зачарованный внимал каждому слову Лозински. Вдруг собеседник замолчал, лицо его исказила гримаса, а изо рта хлынула кровь, потекла по подбородку и измазала рубашку.

Он видел, как поляк медленно возвел глаза к небу и, не издав ни щука, словно в старом немом фильме, упал на землю. В то же мгновение Кесслер почувствовал жгучую боль в плече.

Лишь через несколько секунд до его слуха донеслись звуки автоматной очереди. На расположенной несколько выше виа Консолацьоне Кесслер словно сквозь туман успел рассмотреть мотоцикл с двумя мужчинами, один из которых держал в руке изрыгающее смерть оружие. Потом он потерял сознание.

Когда Кесслер пришел в себя, то понял, что сидит, прислонившись спиной к стене, а санитары накладывают повязку ему на плечо. Один из них, молодой парень с короткой стрижкой, заметил, что иезуит родился в рубашке. Остаться в живых после подобного удается лишь немногим. Он указал рукой на лежавшего неподалеку Лозински и сказал, что тому не повезло: пуля попала прямо в затылок.

Лишь через несколько часов Кесслер осознал, что на самом деле произошло в тот день у форума Романум. Лозински стал жертвой покушения, и молодого иезуита не переставал мучить вопрос, почему он выжил. Было ли это случайностью или частью хорошо продуманного сценария?

Как всегда, когда итальянская полиция блуждает в потемках, виновного находят очень быстро. В официальном заявлении утверждалось, что за покушением стоит мафия, поэтому Кесслера подвергли множеству допросов. При этом духовное звание нисколько не помогло ему, потому что, как известно, сутана часто служит прикрытием организованной преступности. Когда наконец установили, что Кесслер действительно является духовным лицом, а доктора Стефана Лозински похоронили и кладбище иезуитов, вновь начались допросы. Один из полицейских, относившийся к своим обязанностям особо ревностно и считавший, что неплохо разбирается в языках, замети сходство между фамилией Кесслера и одного из Сарро di tutti Сарі, то есть босса боссов, по имени Бобби Чесслеро. Этого преступника разыскивали по всей Италии уже в течение трех лет, а у полиции не было даже его фотографии. За Чесслеро по прозвищу il Naso (Нос) через всю Италию в направлении Франции тянулся приятный запах. Он подделывал самые дорогие духи в мире и продавал их вагонами. Но никто не имел ни малейшего представления о том, как он выглядит.

Поэтому прошло целых две недели, пока полицейские поняли, что данное подозрение совершенно беспочвенно. Кесслер получил наконец возможность приступить к своей работе. Но он сильно изменился. Покушение, о котором напоминал шрам длиной четыре сантиметра на правом плече, изменило его и его образ мыслей. Много раз Кесслер ловил себя на том, что думал так же, как, возможно, думал Лозински. Молодой иезуит искал взаимосвязи там, где их, на первый взгляд, просто не могло быть. Как и Лозински, он пытался связать совершенно разные факты. К своему ужасу, он заметил, что даже улыбаться стал так же, как улыбался коадъютор, когда начиналась дискуссии относительно значения разных отрывков текста на пергаменте.

Конечно, Кесслер задумывался — хотя это, пожалуй, неудачная формулировка, которая не в состоянии описать мучительные бессонные ночи, — над тем, кто мог быть заинтересован в смерти Лозински. Или его. Или их обоих. Молодой иезуит понял, что некто видел в нем человека, который знает слишком много, а значит, представляет опасность. Даже несмотря на то что ему известна лишь половина правды. В одну из таких бессонных ночей Кесслер достал из шкафа свой пиджак, чтобы в очередной раз осмотреть дыры от пуль у правого плеча и следы крови.

И в очередной раз ему в голову пришла мысль, что, по всей видимости, именно судьба распорядилась таким образом, что он, Кесслер, не погиб. Вряд ли совершавшие покушение ставили перед собой цель убить одного и оставить в живых другого. Поэтому Кесслер сделал вполне логичный вывод, что ему нужно постоянно быть настороже. Вторая попытка вряд ли окажется неудачной.

Кесслер предполагал следующее: угрожавшие его жизни исходили из того, что, по их мнению, Лозински посвятил его в свою тайну. Возможно, если бы он узнал всю правду, то потерял бы покой. Кроме того, он так и не выяснил, что же происходило в таинственном здании на Кампо Дей Фиори. Теперь он твердо верил в то, что в этом доме Лозински ни в коем случае не прервался греховным утехам, хотя именно такой была начальная версия. Похоже, ночные визиты в этот нереспектабельный квартал были тесно связаны с тайной, в которую коадъютор собирался посвятить своего собеседника в день, когда было совершено покушение.

Глядя на разорванный и выпачканный кровью пиджак, Кесслер машинально поглаживал его рукой. Внезапно он нащупал что-то во внутреннем кармане. Это оказалась фотография, которую показывал ему Лозински незадолго до смерти. Сложенная несколько раз и помятая. По всей видимости, после трагических событий у форума один из санитаров положил снимок в карман Кесслеру, посчитав, что он принадлежит именно раненому. Хоть фотография и была сильно помята, на ней еще можно было разглядеть детали. Кесслер инстинктивно начал записывать в столбик на лист бумаги трофеи-символы. Сначала на своем родном языке, а затем на латыни.

Результат выглядел примерно так:

Кадка — Balnea

Ягненок — Agnus

Ветка дерева — Ramus

Лось — Alces

Знамя — Bellicum

Колесница — Bigae

Утка — Anas

Колос — Spica

Затем он прочитал начальные буквы латинских слов: BARABBAS.

— Господи всемогущий! — вырвалось у Кесслера.

Ведь он встречал это имя в одном из фрагментов текстов пятого Евангелия. Бараббас! Святая Троица, что же за тайну скрывало это имя?

На следующий день молодой иезуит почти не занимался своим непосредственным заданием. С самого дня покушения он постоянно был нервным и рассеянным. Кесслер не хотел себе в этом признаваться, но он боялся. С момента смерти Лозински Манцони, казалось, изменился. Конечно, он всегда не переносил поляка, однако христианская мораль заставляла професса говорить о покойном брате во Христе с сочувствием. Но Манцони видел в смерти коадъютора скорее организационную проблему, которая могла на некоторое время замедлить работы по расшифровке коптского пергамента.

Кесслеру казалось, что Манцони намеренно дал ему задание работать над фрагментом, расшифровать который из-за его ужасного состояния не было ни малейшей надежды. Этот клочок размером не больше ладони был скорее похож на изъеденную молью старую шерстяную шаль. Не представлялось возможности установить хоть какую-то связь между словами. Бессмысленная работа, заранее обреченная на провал…

Несколько раз в течение дня взгляды мужчин встречались, но никто из них не находил нужных слов. Казалось, молчанием они одновременно и бросали вызов, и принимали его. Не отрывая взгляда от стола, Кесслер размышлял над тем, как лучше подступиться к Манцони. Итальянец считал своим основным заданием прохаживаться, словно учитель в школе, между столами, за которыми работали иезуиты, и начинать дискуссию относительно того или иного отрывка текста. При этом каждый раз, когда професс подходил к рабочему месту Кесслера, на лице его читалось нескрываемое злорадство. Этот факт не мог ускользнуть от внимания молодого иезуита, и он еле сдерживался, чтобы не наброситься на Манцони.

Однажды совершенно неожиданно для себя — хоть Кесслер этого не хотел, но наверняка таким образом выплеснул свою ярость, — он выкрикнул итальянцу, проходившему в нескольких рядах впереди: «Скажите же, професс, кто такой этот Бараббас?»

В зале воцарилась мертвая тишина. Все взгляды были направлены на Манцони, который, словно собираясь вцепиться в горло бесстыжему нарушителю спокойствия, уже спешил с красным, словно спелый томат, лицом к рабочему месту Кесслера. Оказавшись у стола, он растерянно уставился на клочок пергамента, на котором из-за повреждений почти невозможно было ничего разобрать. Вопрос Кесслера завис в воздухе, словно это было какое-нибудь богохульное высказывание Карла Маркса. На самом же деле предполагалось, что все должно выглядеть так, будто молодой иезуит всего лишь задал вопрос своему старшему и более опытному брату по ордену.

Сначала Манцони устремил взгляд на пергамент. Затем внимательно изучил выражение лица Кесслера и взревел: «Покажите мне это место! Где вы видели слово “Бараббас”?»

Кесслер ухмыльнулся. От его внимания не ускользнуло то, что провокация возымела действие. Поэтому он не торопился отвечать на вопрос професса. Немец понял, что Манцони должен был знать на память текст лежавшего на рабочем столе фрагмента. Именно поэтому упоминание имени Бараббас» так разволновало итальянца. Ярость Кесслера росла с каждым мгновением: зачем было давать ему это бессмысленное задание?