В волчьей пасти - Бруно Апиц

Все опустили глаза и молчали. Только Вурах шнырял взглядом по лицам заключенных. Цвейлинг обратился к Розе.

— Ну, где же он?

Лицо Розе исказилось плаксивой гримасой. Он, судорожно глотнув, открыл было рот для ответа. Но тут щелкнул громкоговоритель, и раздался голос Рейнебота:

— Двое носильщиков — за трупом к воротам!

Розе вдруг заговорил, запинаясь:

— Господин гауптшарфюрер… я… Пиппиг… он…

— Двое носильщиков — за трупом к воротам! — повторил громкоговоритель.

Заключенные посмотрели на Цвейлинга. Никто ничего не сказал. Розе снова глотнул. Цвейлинг, казалось, начал понимать. Он высунул язык.

— Как же это? — глупо спросил он и, так как никто не отвечал, добавил: — Да, так вот…

Он пожал плечами и ушел в кабинет.

Медленно и тяжело двигались по вещевой камере заключенные, а Розе со сведенным судорогой лицом жалобно оправдывался:

— Я… я… ведь не виноват…

Остальные не стали слушать его беспомощный лепет и молча отошли от ничтожного человека.

Кремер и Прелль стояли у окна своего барака и смотрели в сторону ворот. Заходящее солнце, окрашивая административное здание в алый цвет, отбрасывало длинные тени.

Два носильщика в бесцветных тиковых балахонах пробежали от крематория к воротам. Между ними раскачивались носилки. Дежурный блокфюрер раскрыл железные ворота, и носильщики скользнули в них.

Кремер и Прелль молча ждали. Вскоре носильщики снова вошли в лагерь. Серое одеяло свисало с обеих сторон носилок.

Ни один мускул не дрогнул на лице Кремера. Когда носильщики повернули в сторону крематория, он снял с головы шапку и судорожно сжал ее в руках. Он прощался глазами.

Медленно прошли носильщики со своей ношей по пустому апельплацу, и их удлиненные тени, как призраки, двигались перед ними, будто указывая ту короткую последнюю часть пути, которая еще оставалась покойнику на земле…

Когда вечерний мрак опустился на лагерь, было исполнено то, что решил ИЛК днем в операционной лазарета. Аппарат действовал быстро и бесшумно. Связные известили в блоках руководителей групп Сопротивления. Все это происходило незаметно — произносилось несколько слов, которые мог слышать всякий, но вперемежку с ними шепотом передавались распоряжения ИЛКа.

Вторая ступень тревоги! Ни один участник групп Сопротивления с этой минуты не смел покидать барак, всем надлежало быть наготове. Каждый знал, что было поставлено на карту.

Старосты блоков в Малом лагере тоже были предупреждены. Среди обитателей «конюшен», и так стесненных до крайности, появились теперь новые. Они были направлены из лазарета. Кён и его санитары так забинтовали им головы, что их нельзя было узнать. В своих ветхих лохмотьях они ничем не отличались от остальных. Некоторые из сорока шести приговоренных к расстрелу сами нашли себе убежище. Прелль еще днем побывал в Малом лагере и все осмотрел. Сейчас он прощался с Кремером.

— Ступай, мальчик, — сказал тот. — Это, наверно, не надолго, а тогда мы вас вытащим…

Немец — блоковой писарь и два поляка — дневальные из Малого лагеря ждали Прелля. На пустыре, в стороне от бараков, Прелль обнаружил под слоем мусора канализационную шахту. Поблизости валялся рваный, загаженный сенник, когда-то выброшенный из «конюшен» и забытый. Прелль сразу же оценил это место как подходящее убежище. Писарь не хотел и слышать об этом, но Прелль настоял на том, чтобы спрятаться именно здесь, и теперь три помощника поджидали его в темноте. Они уже подняли крышку люка, и когда Прелль явился, его исчезновение было делом нескольких минут. Шахта, в которую спустился Прелль, представляла собой колодец глубиной в полтора метра над трубопроводом для стока нечистот. Этот трубопровод шел от лагерных уборных к очистительным бассейнам. Только раздвинув ноги, Прелль мог стоять на краях сточного желоба. Голову ему пришлось втянуть, иначе не могла сесть на место крышка. Поляки поспешно нагребли поверх щебень и положили сенник, после чего тройка прокралась назад в свои бараки. Прелль остался один. У него было чувство полнейшей безопасности, и он лишь старался найти наиболее удобное положение. В обоих карманах его шинели было припасено по краюхе хлеба.

У него под ногами хлюпала мутная сточная вода, и если бы не вонь, ее звук был бы даже приятен Преллю, как журчанье веселого ручейка. С юмором висельника Прелль похвалил свое малоуютное убежище: «По крайней мере, если понадобится освободить желудок, здесь есть все удобства!»— сказал он себе, обосновываясь на длительное пребывание.

Кремер сам устроил или помог устроить еще несколько человек. По его предложению Богорский днем поручил заключенным из банной команды подготовить тайник в угольном подвале. В куче угля выбрали лопатами полость и поместили туда наскоро сколоченную из планок клетку. При помощи старой гончарной трубы заключенные соорудили достаточно замаскированный подвод для воздуха. В клетку заполз один из осужденных. Тайник тут же замаскировали, насыпав поверх уголь. В картофельном погребе при кухне дело обстояло проще. Здесь под картофельную гору просто задвинули большой ящик. В погребе была вентиляция, так что воздуха для дыхания хватало.

Когда Кремер шел по лагерю, давая ночной свисток, операция уже везде была закончена. Все сорок шесть человек исчезли. До предела измученный и усталый, добрался Кремер до третьего барака, где спали «прикомандированные» и где была его, Кремера, постель. Помещавшиеся здесь заключенные еще не улеглись. Взволнованные, обступили они Кремера, который тяжело опустился на скамью.

— Сошло благополучно? — спросил Вундерлих.

Кремер, расшнуровывая башмаки, угрюмо молчал. Но заключенные знали его слишком хорошо, чтобы неправильно понять его поведение, — подумать только, как много у него было забот! Лишь через некоторое время Кремер сказал:

— Если мы благополучно переживем завтрашний день…

Конец фразы потонул в тяжком вздохе. Кремер сунул башмаки под скамью. К нему подошел Вундерлих.

— Не знаю, верно ли это, Вальтер, но говорят, что завтра начнется эвакуация.

Кремер вопросительно посмотрел на Вундерлиха, и тот неопределенно пожал плечами. Никто из заключенных, стоявших вокруг Кремера, не произнес ни слова. То, что они чувствовали, выразилось в их молчании. Да и откуда им было взять слова, чтобы говорить о непостижимом? Не сама эвакуация делала людей такими молчаливыми, а тот почти не умещавшийся в сознании факт, что решающие события придвинулись к ним вплотную. Сколько тысяч дней и ночей должны были кануть в пустоту их лагерного прозябания, для того чтобы одна-единственная ночь внезапно преградила этот поток, уходивший в ничто. У людей не хватало воображения, чтобы представить себе эту перемену, а потому не хватало и слов в их языке. Даже Кремер не находил слова, достаточно всеобъемлющего, чтобы выразить то, что они чувствовали в эти минуты.

— Когда-нибудь должно же было это прийти, — только и сказал он, вставая и снимая куртку. И не зная, что к этому добавить, промолвил — Ляжем спать, это лучше всего…

Долго еще в эту ночь беспокойно ворочался Бохов. Свершилось! Под ним в фундаментной яме находился Рунки, а во многих тайных местах лагеря — остальные. Свершилось то, чего нельзя было отменить или повернуть вспять. Это его устами было высказано решение восстать, чреватое великими последствиями! Бохов закрыл глаза, но сон не шел. Бохов погрузился в раздумье. «Мне страшно? Я дрожу? В чем дело? Разве не соединились воедино руки товарищей? Разве моя воля не стала волей всех? Всех! Всех пятидесяти тысяч человек, а не только двух-трех членов ИЛКа! Но хватит ли их немногих рук, чтобы распределить бремя ответственности между всеми? А может быть, тысячи пальцев будут указывать на меня: ты несешь это бремя! Ты один! Из твоих уст раздалось это слово. Ты виноват!..» Мысли Бохова смешались, по он привел их в порядок. Он высказал лишь то, что для всех было бесспорной необходимостью, успокаивал себя Бохов, тщетно пытаясь заснуть. А ночь не хотела уходить. Она навалилась ему на грудь, черная и немая.

Наступило 4 апреля 1945 года, среда. Забрезжило утро. Дверь барака номер три отворилась. Из нее вышел Кремер. Воздух был сырой и холодный. Моросил дождь. Раннее утро с трудом вырывалось из черноты ночи. Маячили, словно застыв, сторожевые вышки. Красные лампочки на проволоке чуть светились, похожие на чьи-то выслеживающие глаза. Широкий и безлюдный, раскинулся апельплац. Белесой полосой тянулось здание у ворот. Деревья уцелевшего леса вокруг лагеря, черные и окоченелые, вонзались верхушками в сумрак между ночью и утром. Кремер, зябко подняв воротник шинели, вынул из кармана сигнальный свисток.

Пронзительный свист побудки вспугнул тишину. Кремер тяжело шагал по лагерю. Для работников кухни, которые начинали день раньше других заключенных, свисток побудки был знаком, что пора готовить чаны для кофе. Блоки уже ожили. Заключенные складывали постели. В умывальнях обнаженные по пояс люди теснились вокруг водопроводных «грибов». Дневальные старались перекричать шум: «Разносчики кофе, вперед!» На дорогах между бараками появились люди. Застучали деревянные башмаки. Отряды разносчиков кофе со всех сторон тянулись к кухне, выстраиваясь здесь в обычном порядке для получения кофе. Капо кухни и его помощники вызывали отдельные блоки. Дребезжали чаны. Шум, жизнь, движения, заученные и подчиненные дисциплине уже многие годы. Все это повторялось каждый день.