Каторга - Влас Дорошевич

- Вздор все это, - с улыбкой говорил мне один каторжанин, - я видал, как люди умирают...

А он имел право это сказать: он, действительно, "видал".

- Меня самого "это" интересовало. Я нарочно убивал и собак. Одинаково умирают. Никакой разницы. Смотришь, что ему в это время нужно: чтоб пришибить его только поскорее, чтоб не мучился.

Как доходят в каторге не только до отрицания, до ненависти к религии, ненависти, высказывающейся в невероятных кощунствах.

- В этаком-то болоте нетрудно потеряться, - говорил мне в Корсаковском округе одесский убийца Шапошников в одну из тех минут, когда ему приходила охота говорить здраво и не юродствовать.

Мне вспоминается один каторжанин. Он трактирщик из Вологодской губернии. В его заведении случилась драка между двумя компаниями. Он принял сторону одной из них и кричал:

- Бей хорошенько.

В результате - один убитый, и его обвинили в подговоре к убийству. Говоря о своем разрушенном благосостоянии, о своей покинутой семье, о том, что ему пришлось и приходится терпеть на каторге, - он весь дрожал и начал говорить такие вещи, что я его остановил:

- Что ты! Что ты! Что говоришь? Бога побойся! Ведь ты христианин.

Несчастный схватился за голову:

- Барин, барин, ума я здесь решаюсь.

Мне вспоминается одна сцена, разыгравшаяся перед поркой. "Наказанию подлежал" бессрочный каторжанин Федотов, 58 лет. Он сослан на Сахалин за разбой. Бежал, разбойничал в Корсаковском округе в шайке беглых, убил, защищаясь при поимке, крестьянина. Затем вместе с одним бывшим инженер-технологом был пойман в подделке пятирублевых ассигнаций и, наконец, украл из церкви ножичек.

- Бог меня из огорода выгнал, красть у него стал. С тех пор без Бога и хожу, - с грустной улыбкой объяснил мне Федотов.

За свои три преступления Федотов получил три раза по сту плетей и был три года прикован к тачке. Теперь у него развился сильнейший порок сердца. Он еле ходит, еле дышит. Страдает по временам сильными головокружениями и психически ненормален: его подозрительность граничит прямо с бредом преследования. Во время припадков головокружения он кидается с ножом на докторов и на начальство. В обыкновенное же время это очень тихий, кроткий, добрый человек, слабый и крайне болезненный.

Преступление, за которое он подлежал наказанию на этот раз, заключалось в следующем. Боясь, что в Рыковском доктор лечит его не "как следует", Федотов без спроса ушел в Александровское к доктору Поддубскому, которому вся каторга верит безусловно. За побег он и был присужден к 80 плетям. Еще не подозревая, что мне придется перед вечером встретиться с Федотовым при такой страшной обстановке, я беседовал с ним. Он подошел ко мне с письмом.

- От кого письмо?

- Собственно от меня.

- Зачем же писать было?

- Не знал, будете ли с таким, как я, говорить. Да и высказать мне все трудно, - задыхаюсь. Видите, как говорю.

В письме Федотов "считал своим долгом" известить меня, что каторга относится к моей любознательности с большим сочувствием, просил меня "никому не верить" и каторги не бояться: "кто к нам человек, к тому и мы не звери". И в заключение выражал надежду, что мое посещение принесет такую же пользу, как и посещение "господина доктора Чехова".

И вот в тот же день мы встретились с Федотовым при таких обстоятельствах.

В числе других "подлежавших наказанию" был приведен в канцелярию и ничего не подозревавший Федотов. В сторонке скромно стоял палач Хрусцель со своими "инструментами", завернутыми в чистую холстину, под мышкой. Около дверей с испуганными, растерянными лицами толпились "подлежавшие наказанию".

Я с доктором и помощником смотрителя сидел у присутственного стола.

- Федотов!

Федотов с тем же недоумевающим видом подошел к столу своей колеблющейся походкой слабого человека.

- Зачем меня, ваше высокоблагородие, изволили спрашивать?

- А вот сейчас узнаешь. Встаньте, пожалуйста: приговор, - обратился ко мне помощник смотрителя и начал скороговоркой "вычитывать приговор".

- Принимая во внимание... признавая виновным... 80 плетей...

Чем далее читал помощник смотрителя приговор, тем сильнее и сильнее дрожал всем телом Федотов. Он стоял, держась рукою за сердце, бледный как полотно, и только растерянно бормотал:

- За отлучку-то... за то, что к доктору сходил.

И когда кончили читать приговор, и мы все сели, он, удивленно посмотрев на нас всех с величайшим недоумением, сказал:

- Вот так Бог. Значит, пусть отнимают жизнь...

Сказал, шагнув вперед, и вдруг все лицо его исказилось. Его забило, затрясло. Вырвался страшный крик.

И посыпался целый ряд таких кощунств, таких страшных богохульств, что, действительно, жутко было слушать. Федотов рвал на себе волосы, одежду, шатаясь, ходил по всей канцелярии, ударялся головой об стены, о косяки дверей и вопил не своим голосом:

- Режьте, душите, бейте меня. Хрусцель, пей мою кровь... Надзиратель, убей меня...

Он кидался на надзирателей, разрывая на себе рубашку и обнажая грудь:

- Убейте. Убейте.

И пересыпал все это такими богохульствами, каких я никогда не слыхивал и, конечно, никогда уж больше не услышу. Трудно себе представить, что человеческий язык мог повернуться сказать такие вещи, какие выкрикивал этот бившийся в припадке человек.

Становилось трудно дышать. Доктор был весь бледный и трясся. Перепуганный помощник смотрителя кричал:

- Выведите его! Выведите его!

Федотова схватили под руки. Он вырывался, но его вытащили, почти выволокли из канцелярии. Теперь его вопли слышались со двора.

- Да разве его будут наказывать с пороком сердца? - спросил я.

- Кто его станет наказывать. Разве его можно наказывать, - говорил дрожащий доктор.

- Так зачем же вся эта история? Для чего? Что ж прямо было не успокоить его, не сказать вперед, что наказание приводиться в исполнение не будет, что это только формальность - чтение приговора? Ведь он больной.

- Нельзя-с, порядок, - бормотал юноша, помощник смотрителя.

Вот, быть может, одна из тех минут, когда гаснет вера, и злоба, одна злоба на все, просыпается в душе.

- Какой я есть православный христианин, - часто приходилось мне слышать от каторжан, - когда я и у исповеди, святого причастия не бываю.

Многие просто отвыкают от религии.

- Просто силком приходится гонять, - жалуются и священники и смотрители.

Обыкновенно же это уклонение имеет своим источником глубоко-религиозное чувство.

- Нешто тут говение, - говорят каторжане. - Из церкви придешь, а кругом пьянство, игра, ругня. Лоб перекрестишь, гогочут, сквернословят. Исповедуешься - придешь, - ругаться. До причастия-то так напоганишься, ну, и нейдешь. Так год за год и отвыкаешь.

И сколько истинно глубокорелигиозных людей "отвыкает". Говоришь с ним, слушаешь и диву даешься: "Да неужели все это люди из "простой", верящей, религиозной среды".

- Помилуйте, где ж тут, какому тут уважению к религии быть, - говорил мне один из священнослужителей в селении Рыковском. - Еще недавно у нас покойников голых хоронили.

- Как так?

- Так. Принесут в гробу голого, и отпеваем. Соблазн.

- А где ж одежда арестантская?

- Спросите... Не похороны, а смех.

Большой удар религиозному чувству каторги наносят и эти "незаконные сожительства", отдачи каторжниц поселенцам, практикуемые "в интересах колонизации". Одно из величайших таинств, на которое в нашем народе смотрят с особым почтением, профанируется в глазах каторги этими "отдачами".

- Чего уж тут молиться, - услышите вы очень часто, - чего тут в церковь ходить. В этаком грехе живем. У нее вон в Рассее муж жив, а ее чужому мужику дают: живи!

Или:

- Муж в каторге в Корсаковском, а жену в Александровское: с чужим живи.

Помню "ахи" и "охи", какие возбудило в Рыковском прибытие Горошко мужа, добровольно последовавшего в каторгу за женой.

- Ну, дела, - качали головой поселенцы. - За ней муж из Рассеи добровольно идет, а ее здесь тем временем трем мужикам по переменкам отдавали.

Брак потерял в глазах каторги значение таинства: изредка, очень-очень изредка услышишь очень робкий вздох сожительницы-каторжанки:

- Оно хорошо бы повенчаться. Венчанным-то на что лучше.

Но большинство, не все - рассуждают так.

- Не "крученым" не в пример лучше. Не ндравится, сменил. Ровно портянку.

- Разве здесь заботятся о поддержке религиозного чувства среди каторжных, - жалуются священники.

Каторжник считается "человеком отпетым". И всякое человеческое чувство считается ему чуждым.

- Это все нежности, сентиментальности и одна гуманность, - говорят господа сахалинские служащие.

Каторжные, только разряда исправляющихся, освобождаются от работ в последние три дня Страстной недели. Но частному предпринимателю Маеву, в посту Дуэ*, понадобилось, чтоб каторжане работали и эти три дня. Равнодушная ко всему, каторга махнула рукой и пошла. Это незаконное распоряжение остановил только священник в Дуэ. Он вышел навстречу к рабочим, шедшим в рудники, с крестом в руках; это было в Страстную пятницу. Каторга "опамятовалась" и вернулась в тюрьму.