Книга Джунглей (сборник) - Редьярд Киплинг

Однажды пантера задала Маугли вопрос по этому поводу, и юноша со смехом сказал:

– Когда я упущу добычу, я сержусь. Когда в течение двух дней у меня в желудке пусто, я очень сержусь. Разве мои глаза не говорят этого?

– Твой рот голоден, – ответила Багира, – но твои глаза ничего не говорят. Охотишься ли ты, ешь ли ты, плаваешь ли, им все равно; они как камни в мокрую или в сухую погоду.

Маугли лениво посмотрел на Багиру из-под своих длинных ресниц, и ее голова, по обыкновению, опустилась. Черная пантера знала, что он ее господин.

Они лежали на склоне горы, против реки, и ниже их висел зеленовато-белый дымок утреннего тумана. Солнце поднималось; этот легкий покров превратился в волнующееся море красного золота, и низкие лучи испещрили сухую траву, на которой отдыхали Маугли и Багира. Наступил конец холодной погоды; листья и деревья стояли измятые, поблекшие; когда поднимался ветер, повсюду слышался сухой шелест и потрескивание. Маленький лист с ожесточением забарабанил по ветке, как всегда барабанит отдельный лист, подхваченный струей воздуха. Этот звук разбудил Багиру; с глухим, глубоким звуком, похожим на кашель, пантера понюхала утренний воздух, опрокинулась на спину и стала бить передними лапами, стараясь схватить качающийся листок.

– Год поворачивается, – сказала Багира. – Джунгли всколыхнулись. Приближается время новых песен. Этот лист знает, что происходит. Хорошо!

– Трава еще совсем мертвая, – ответил Маугли, выдергивая маленький пучок сухих былинок. – Даже весенний глазок (красивый воскообразный красный цветок в форме трубочки, который пробивается в траве и поднимается над нею), даже весенний глазок еще не раскрылся и… Багира, хорошо ли черной пантере валяться на спине и бить лапами воздух, точно какая-нибудь дикая кошка?

– Оух! – произнесла Багира, которая, казалось, думала о посторонних вещах.

– Я говорю: прилично ли черной пантере кричать, кашлять, выть и валяться? Помни, ведь мы с тобой господа джунглей.

– Да, правда; я слушаю тебя, человеческий детеныш. – Багира быстро перевернулась и села, вся пыльная, с лохматыми боками. Она сбрасывала с себя зимнюю шерсть. – Конечно, мы с тобой властители джунглей! Кто силен, как не Маугли? Кто так мудр, как он? – Пантера странно растягивала слова, и Маугли повернулся, чтобы посмотреть, не смеется ли она над ним; ведь в джунглях часто звучат слова, имеющие один смысл, хотя под ними подразумевается нечто совсем другое. – Я сказала, что мы бесспорно господа джунглей, – повторила Багира. – Разве я сделала дурно, сказав это? Я не знала, что человеческий детеныш больше не лежит на земле. Что ж? Он, значит, летает?

Маугли сидел, положив локти на колени, и смотрел через долину, освещенную дневным светом. Где-то внизу, среди деревьев, птица веселым голосом выводила первые ноты своей весенней песни. Звуки эти казались только тенью тех льющихся быстрых призывов, которым суждено позже политься из ее горлышка. Багира услышала.

– Я сказала, что приближается время новых песен, – проворчала пантера, извивая свой хвост.

– Слышу, – ответил Маугли. – Багира, почему ты дрожишь? Лучи солнца жарки.

– Это поет Ферао, красный дятел, – продолжала Багира. – Он-то не позабыл! Но я тоже вспомню мою песню, – и она принялась мурлыкать и нежно ворчать про себя, но, недовольная, умолкла и начала песню сызнова.

– Дичи не предвидится, – заметил Маугли.

– Маленький Брат, разве оба твои уха закупорены? Ведь это же не охотничья песнь. Я готовлюсь петь для весны.

– Ах, я забыл. Как только приходит время новых песен, ты и все остальные уходите и бросаете меня.

– Право же, Маленький Брат, – начала Багира, – мы не всегда…

– Я говорю, что вы убегаете, – сказал Маугли, сердито поднимая указательный палец, – вы убегаете, а я, господин джунглей, должен бродить один. Что было прошлой весной, когда я собирал сахарный тростник среди полей человеческой стаи? Я послал гонца – тебя – к Хати, приказывая ему прийти в такую-то ночь и набрать мне хоботом сладкой травы.

– Да ведь он опоздал только на две ночи, – слегка прижимаясь к земле, ответила Багира, – и он набрал этой сладкой травы, которая тебе нравится, больше чем мог бы съесть любой человеческий детеныш за все ночи во время дождей. Я не была виновата.

– Он не пришел в ту ночь, когда я звал его. Нет, он трубил в свой хобот, бегал при свете месяца по долинам и ревел. После него оставался такой след, точно пробежали три слона, потому что он не скрывался между деревьями. Он плясал в свете месяца перед домами людей. Я его видел, между тем он не приходил ко мне, а ведь я – господин джунглей.

– Это было время новых песен, – по-прежнему очень смиренно повторила пантера. – Может быть, Маленький Брат, на этот раз ты не призвал его Великими Словами? Прислушайся к Ферао и развеселись.

Казалось, дурное расположение духа Маугли выкипело. Он лег, положив голову на закинутые руки, и закрыл глаза.

– Я ничего не знаю, да и не хочу знать, – сонливо произнес он. – Заснем, Багира. У меня в желудке тяжесть. Дай мне положить на тебя мою голову.

Пантера легла и вздохнула, потому что она слышала, как Ферао пробовал свою песню и переделывал ее для весны, времени новых песен, как выражаются в джунглях.

В джунглях Индии времена года скользят почти без перерыва. С первого взгляда их только два: дождливое и сухое, но если вы вглядитесь внимательно, то под потоками ливня и облаками пыли различите настоящее обычное правильное кольцо. Самое чудесное время в Индии – весна, потому что ей не приходится покрывать новыми листьями и цветами обнаженное поле; напротив: она должна прогнать и вытеснить еще висящие, полуживые покровы из полузеленой растительности, уцелевшей во время мягкой зимы, и сделать полуодетую, старую землю опять новой и молодой. И она делает это с таким совершенством, что ни одна весна в мире не сравнится с весной в джунглях.

Приходит день, когда все в джунглях истощается, даже запахи, проплывающие в тяжелом воздухе, кажутся устарелыми, изношенными. Этого невозможно объяснить, между тем это чувствуется. Но наступает другой день; на взгляд ничто не изменилось, между тем все ароматы делаются новыми; они восхитительны; усы жителей джунглей вздрагивают до самых корней, и старая шерсть сваливается с боков зверей длинными, лохматыми кусками. В это время иногда выпадает легкий дождь, и деревья, кусты, бамбуки, мхи и растения с сочными листьями просыпаются, вырастают с почти слышным для вас звуком, а под ними день и ночь стоит густое жужжание. Это шум весны, вибрирующий звук, который производят не пчелы, не падающая вода, не ветер в листве деревьев, – это мурлыкание согретого счастливого мира.

До последнего года Маугли всегда наслаждался такими переменами. Обычно именно он замечал первый весенний глазок, там, глубоко посреди травы, и первую гряду весенних облаков, с которыми в джунглях не сравнится ничто. Его голос раздавался всюду во влажных, освещенных звездами, цветущих уголках джунглей; он присоединялся к хору крупных лягушек или передразнивал маленьких сов, висящих вниз головой, которые ухают во влажные ночи. Как и все в джунглях, Маугли именно весной бросался с дерева на дерево, просто ради удовольствия полетать в теплом воздухе, и проносился так тридцать, сорок или пятьдесят миль между сумерками и восходом утренней звезды. И возвращался обратно, задыхающийся, смеющийся, весь увитый странными цветами.

Четыре брата не бывали с Маугли во время его диких блужданий по зарослям; они пели песни с другими волками. У населения джунглей много дела весной, и Маугли слышал, как жители зарослей хрюкали или ворковали, повизгивали или свистели, в зависимости от их породы. Голоса диких созданий весной звучат иначе, чем в другие времена года, и это одна из причин, вследствие которых они называют весну временем новых песен.

Но, как сказал Маугли Багире, в эту весну он чувствовал тяжесть в желудке. С тех самых пор как бамбуковые побеги сделались пятнисто-коричневыми, юноша поджидал утра, которое принесет новые ароматы. Наконец такое утро наступило, и Мао, павлин, сияя бронзой, лазурью и золотом, возвестил о наступившей перемене по всему окутанному дымкой лесу. Маугли тоже хотел было закричать, но слова застряли у него между зубами и по всему его телу пробежало странное ощущение, начавшееся с концов пальцев ног и достигшее корней волос, ощущение полного уныния; ему даже пришлось осмотреть все свое тело, чтобы удостовериться, не вонзился ли в него шип терновника. Мао кричал о новых благоуханиях, другие птицы подхватили эту весть, тотчас же из-за приречных скал до Маугли донесся хриплый крик Багиры, что-то среднее между клекотом орла и ржанием лошади. Вверху, во вновь покрывшихся почками ветвях, раздался вой Бандар-лога и почувствовались обезьяньи прыжки, а Маугли стоял неподвижно; его грудь, наполненная дыханием для ответа Мао, мало-помалу опускалась под давлением сознания, что он несчастлив.