Лучшее за год 2005: Мистика, магический реализм, фэнтези - Эллен Датлоу

Я приготовил камеру, но медлил снимать, подходящий момент еще не наступил. Я хотел, чтобы полковник расслабился и его высокомерие проявилось в полной мере. Хотелось получить портрет человека, убежденного, что его тюремщики, несомненно, более низкого социального происхождения, нежели он. А пока на его лице отразилось задумчивое любопытство, словно он пытался вспомнить мое лицо.

Дэнис приказал часовому встать у запертой двери в камеру. Вряд ли стоило бояться раненого полковника, но все меры предосторожности соблюдались, и его здоровую руку пристегнули наручниками к поврежденной. В помещение принесли два стула, и мы могли сесть достаточно близко, чтобы спокойно поговорить. Я включил диктофон и для начала задал несколько вопросов. Дэнис перевел их полковнику. Пленник явно не хотел тратить время на ответы — он произнес несколько отрывистых слов без тени раскаяния.

Наконец полковник что-то пробормотал, обращаясь к Дэнису, и тот смущенно замолчал, не решаясь перевести очевидную грубость.

— Он говорит… вы ему наскучили. Он спрашивает, собираетесь ли вы разговаривать о чем-нибудь, кроме политики, вождей и военных действий.

— Тогда спроси, что может его заинтересовать, — ответил я.

Дэнис перевел мой ответ, и полковник, услышав его, выпрямился, опираясь спиной на каменную стену. Он коротко улыбнулся мне, рассеянно обвел взглядом подземелье, а в это время его язык, как у лягушки, выскочил изо рта, обвел губы и снова спрятался. Наконец, взгляд полковника остановился на зарешеченном окне под самым потолком. Отсюда невозможно было что-нибудь увидеть, но свежий воздух все же проникал внутрь.

— Баграда всегда была красивым городом, вы согласны? — через Дэниса спросил полковник. — Но теперь, я думаю, она стала еще красивее. Вы удивлены, что я так считаю? Могу объяснить, даже без дополнительных вопросов.

Он терпеливо и уверенно подождал, отлично зная, что я кивну в знак согласия.

— Скажите, — заговорил он снова, — будучи мальчишкой, приходилось ли вам поймать живую лягушку или ящерицу, положить ее на доску и разрезать просто из любопытства, чтобы посмотреть, что у нее внутри? Вы ведь не станете этого отрицать?

На моем лице появилось явно запоздалое осуждение детского любопытства, но другого ответа полковник и не ожидал. Я и сейчас еще помню, как прорезал отверстие в боку пойманного карася, как под острым шилом лопнул трепещущий плавательный пузырь и забрызгал меня озерной водой.

— Разве вы не восхищались красотой внутренностей? — все более восторженным тоном продолжал полковник, тогда как Дэнис переводил его слова монотонным речитативом. — Разве не казался этот вид еще более прекрасным от мысли, что животное больше никогда не станет целым? — Он улыбнулся маленькому окошку, в котором мог видеть только небо. Казалось, описанная картина стоит у него перед глазами. — Все остальное — только вопрос масштаба.

За годы моих странствий я заметил у некоторых людей, необязательно в данный момент находившихся за решеткой, хотя многие из них побывали в тюрьме, одну особенность. В них, в самой их сущности было что-то не так, и чем дольше они жили, тем сильнее проявлялось это отличие, которое я могу назвать только признаком вырождения. Так выглядят состарившиеся серийные убийцы, особенно в тот момент, когда предаются воспоминаниям.

На небритом, покрытом стального цвета щетиной лице полковника выступила испарина, затем струйка пота скатилась и исчезла в морщинах. Я знал, что он — один из них. Несомненно, он был военным, но в первую очередь в нем было что-то еще.

Полковник поморгал маленькими свиными глазками и похлопал по красной потрескавшейся коже на раненой руке.

— Представьте себе молодую женщину, даже девочку, — продолжил он через Дэниса. — Свежая, хорошенькая, она всю жизнь провела в своей деревне и почти ничего не знает об остальном мире. Местный священник утверждает, что она живет в чудесном месте, и она верит ему и каждый день смотрит на горные вершины. А теперь представьте ее лицо, когда ей впервые придется столкнуться с тем, что могут сделать солдаты, когда они поступают так, как им хочется и как угодно долго. Раньше она была красивой… но теперь… теперь она стала совершенной…

Чем дольше говорил полковник, тем труднее становилось Дэнису оставаться беспристрастным, переводя его речи. Даже его дыхание стало прерывистым. Насколько я знал, у Дэниса было три младших сестренки. Наконец он не выдержал, сорвался с места, ударил полковника в лицо, потом еще раз. Тот ударился головой о стену и рассмеялся, выплевывая кровь.

Похоже, интервью закончено.

— Как вы сами понимаете, — дрожащим голосом произнес Дэнис, — полковник совсем болен.

Но пленник хотел еще что-то сказать мне, и Дэнис недоуменно смотрел на него, словно не понимал и половины его слов.

— Что он сказал? — спросил я.

— Мне это совершенно непонятно, — ответил Дэнис. — Он говорит… возможно, он недостаточно хорошо объяснил то, что он делает… Но он говорит, что вы из тех людей, которые должны понимать — я стараюсь подобрать правильное слово — эстетику. Дальше еще более странно. Он говорит, что не знает, как назвать то, чье желание мы стремимся утолить, иногда даже этого не сознавая, но оно повсюду, видит все, и крысы служат ему глазами.

Дэнис замолчал и сплюнул на пол.

— Как я вам уже говорил, полковник, по-моему, сошел с ума. Стоит только посмотреть на книжку, обнаруженную в его вещах.

Полковник прервал его, заговорив с Дэнисом, но глядя прямо на меня. Незнакомые слова, казалось, повисли в воздухе, пока Дэнис растерянно переводил взгляд с пленника на меня.

— Он спрашивает о шраме у вас сзади на шее, — неуверенно стал переводить Дэнис, — видно ли его так же отчетливо, как раньше.

Я восстановил в памяти весь отрезок времени, что мы находились в камере, и понял, что ни разу не поворачивался спиной к этому человеку. Я был уверен в этом: привычка выработалась за долгие годы разговоров с куда более опасными преступниками, чем полковник. Но даже если и поворачивался, разве можно было рассмотреть шрам, скрытый волосами и воротником? И все же в тот момент я мог думать только об одном: о тех моментах, когда наводил объектив на сцену бойни и ощущал за своим плечом постороннее присутствие. Настолько близко, что вздох удовлетворения шевелил волосы у основания шеи.

— Я не вижу причин продолжать этот разговор, — сказал я.

Дэнис подул на ушибленную руку и позвал часового, чтобы отпереть камеру.

Вероятно из-за того, что мы не ожидали ничего подобного от такого пленника, как полковник, ему удалось зайти настолько далеко. Как только открылась железная дверь, он внезапно соскочил с лежанки и рванулся вперед, оттолкнул меня и Дэниса, чуть не сбив с ног, потом отшвырнул часового. Его запястья все так же были скованы наручниками, но ноги были свободны. Полковник проскочил между нами, рванулся вверх по лестнице и бросился бежать, словно давно мечтал об этом моменте.

Воспользовавшись всеобщим замешательством, он даже сумел выскочить из здания и выбежать на улицу. Но к тому времени подбежали еще несколько солдат. Они не стали преследовать его. Дэнис и я выбежали из двери как раз в тот момент, когда они неторопливо, почти лениво, прицеливались ему в спину.

Мне и раньше приходилось видеть, как умирают люди, и не один раз. Насколько я могу судить по своему опыту, это происходит или пугающе быстро, или тянется мучительно долго. Они падают как подкошенные или умирают целую вечность. Однажды я даже сделал фото — русского солдата в Афганистане, выпрыгнувшего из горящего кузова грузовика после налета моджахедов на колонну. Я не знаю, видел ли он что-нибудь, но никогда не смогу забыть, как он полз по земле, словно раздавленное животное, а его обгоревшее и окровавленное лицо умоляюще смотрело на меня через объектив. С тех пор, как только заходит разговор о воинских подвигах и славе, мне хочется показать тот снимок.

А полковник… Я никогда не видел, чтобы люди умирали так, как он.

Пули, казалось, только подталкивали его вперед. Он продолжал ковылять, роняя капли крови на заплеванный тротуар, но никак не хотел падать. Лишь спотыкался, как человек, у которого связаны руки. Второй залп окончательно раздробил раненую руку, разорвав ее надвое. Обрубок выскользнул из перевязи и волочился по земле, удерживаемый наручником, еще десять или двенадцать шагов, пока лучший из стрелков не уложил беглеца на землю, но тело долго еще продолжало судорожно подергиваться.

Несколько мгновений мы все только молча смотрели на тело.

В голове бились три мысли:

Полковник ни на секунду не мог надеяться убежать.

Эта сцена была разыграна специально для меня.

Его смерть имела определенную причину.

На седьмой день творения, согласно старой легенде, Бог отдыхал.