Лучшее за год 2005: Мистика, магический реализм, фэнтези - Эллен Датлоу

Он прыгал с ноги на ногу на автомобильной стоянке, пытаясь согреться. Женщина, вышедшая из магазина, забавно посмотрела на него. За прилавком Бату не видно. Может, он снова уснул или, может, посылает еще факсы. Но Эрик не шел назад в магазин. Он боялся пижам Бату.

Он боялся Бату.

Он стоял снаружи и ждал Чарли.

Но когда спустя несколько часов Чарли проехала мимо — он остался стоять на обочине, не выпуская ее из виду, она ведь не собирается просто так улизнуть, он был настроен увидеть ее, убедиться, что она видела его, чтобы она взяла его с собой, куда бы она ни направлялась, — рядом с ней сидел лабрадор. Заднее сиденье машины было забито собаками — настоящими собаками и собачьими призраками, и все эти собаки выставили свои собачьи носы из окон прямо на него. В машине для него не было места, даже если бы он смог ее остановить. Но он все равно выбежал на дорогу, как чертова собака, и гнался за ее машиной так долго, насколько хватило сил.

Брайан Ходж

Сунь Цзы с благодарностью

Брайан Ходж написал восемь романов, последние из которых — «Дикие лошади» («Wild Horses») и его долго откладываемое продолжение «Бешеные псы» («Mad Dogs»). Еще один роман находится в работе. Большинство его коротких рассказов и романов были собраны, как сардины в банке, в трех книгах, самая свежая из которых вышла под названием «Ложь и уродство» («Lies and Ugliness»). По словам автора, он частенько бродит среди холмов Боулдера, штат Колорадо, и уединяется в домашней студии, откуда раздаются ритмы, электронной музыки и другие ужасные звуки.

О рассказе «Сунь Цзы с благодарностью» («With Acknowledgements to Sun Tzu») автор говорит так: «С того времени, когда я, еще учась в начальной школе, познакомился с вестернами Серджио Леоне, меня не покидает чувство очарования красотой насилия. В конечном счете я восхищался самим чувством очарования… Что ж, многие из нас, признают они это или нет, видят извращенную красоту в картинах разрушения и катастроф. Сначала я написал рассказ в ответ на приглашение участвовать в издании антологии, посвященной искусству, но, поскольку я сильно отличаюсь от других писателей, я был не способен отобразить материал так, как от меня ожидали. Рассказ был написан через три или четыре месяца после нападения — 11 сентября, незадолго до начала войны в Афганистане. К тому времени, когда годом позже он впервые был напечатан в „The Third Alternative“, Соединенные Штаты готовились к войне в Ираке, и некоторые читатели отметили, что рассказ появился очень своевременно. Не могу с ними спорить, но надеюсь, что он все же несколько преждевремен».

При первом же знакомстве, если мы достаточно долго болтаем, люди ведут себя почти одинаково. Они просто не могут удержаться. Рано или поздно они задают один и тот же вопрос: что было самым худшим из всего, что я видел?

— Вам не стоит этого знать, — говорю я им. — Правда, не стоит.

Приходится повторять слова раз или два, но это почти всегда помогает. Как будто после этого они начинают понимать, что я не шучу. Они видят, что на моем лице нет и тени улыбки, я вовсе не жду, чтобы меня упрашивали. И еще мой голос. Он сильно охрип после бесчисленных сигарет и виски, настолько, что кто-то заметил, будто мой голос наводит на мысли о могилах… и это похоже на правду, потому что я видел слишком много могил. Особенно безымянных.

Как бы то ни было, мои отговорки действуют, и люди приходят к убеждению, что им и в самом деле лучше не знать о самом плохом из того, что я видел.

Да я и не уверен, что смогу ответить честно. Я просто блокировал тот участок памяти, да так основательно, что без помощи гипнотизера вряд ли смогу вытащить на свет те воспоминания.

— Вы, наверно, шутите? — мог бы спросить кто-то из собеседников, предоставь я им такую возможность. — Для чего нужен гипнотизер, если есть фотографии? Что бы ни случилось, вы ведь все равно снимали, не так ли?

Нет, черт возьми! Да и кто стал бы их публиковать? Я не снимаю порнографию. А с теми, кто захотел бы их увидеть, я сам не захочу встречаться. Точно так же я не хотел бы хранить их для себя.

А когда люди узнают, в каких местах я побывал, они часто спрашивают, как там было. Они понимают: как бы ни старались фотографы или операторы отображать войну, какими бы достоверными ни были свидетельства жестокости, красоты и потерь, ни фотографии, ни фильмы не могут передать всей правды.

Иногда они не могут достоверно представить даже то, что смогли запечатлеть. До сих пор я помню иссиня-черные ночные небеса над пустынями Кувейта и Ирака во время войны в Персидском заливе. Земля там была совершенно ровной и однообразной, и потому горизонт опустился так низко, как только возможно, а после наступления темноты звезды придали небу такую глубину, что после долгого наблюдения мне показалось, будто мои ноги отрываются от поверхности. Ни один из снятых тогда мною кадров не мог передать необъятности иракской ночи.

Сможет ли хоть одна фотография передать симфонию руин Баграды?

Вероятно, нет, хотя я все равно бродил по городу, пытался вообразить судьбу этих руин и определить, как они будут выглядеть на страницах «National Geographic».

Я видел только их неполноценность. Не важно, сколько страданий и разрушений проходит перед вашими глазами, не важно, сколько сочувствия они вызывают, как быстро вы пишете в своей чековой книжке, жертвуя беженцам… Для меня все это только внешняя сторона. Только бумага и чернила.

Потому что, если Баграда и не самое худшее из всего, что я видел, в этом месте я познал самое плохое.

Мы съехались в сентябре, когда дни еще стояли теплые, а ночи уже становились прохладными. Из разных частей света мы прибыли в Будапешт, кое-как собрали все необходимое для путешествия и выехали к границе — переходили почти тайно, заплатив сочувствующим местным жителям, чтобы не привлекать внимания. Это было время самых массовых убийств с тех пор, как возникли средства массовой информации: какая бы из сторон ни совершала беспримерные зверства, никто не хотел, чтобы о его действиях стало известно остальному миру.

Нас подобралось пятеро — все свои, объединенные чувством взаимной поддержки и единства интересов, а еще дружбой и общими историями, корни которых уходили лет на двадцать назад. Самым длительным было наше знакомство с Дуланом: совсем молодыми и бесшабашными мы встречались в пакистанском Пешаваре во время советской оккупации Афганистана. Для Дулана это была первая командировка за пределы Австралии, и мы поселились с ним в одной комнате отеля «Хибер», крысиной дыры с одной звездочкой, которая служила базой большинству иностранных журналистов, направляющихся в зону военных действий. Мы оба были светлокожими блондинами, а потому последнюю ночь занимались окраской волос и кожи лица и рук, чтобы как можно меньше отличаться от местных жителей, поскольку русские назначили немалую награду за голову каждого военного корреспондента. На следующее утро мы постарались оставить позади все сомнения и направились к границе, где нам предстояло встретиться с мятежными моджахедами, чтобы вместе с ними идти к Панширскому ущелью.

К нам присоединилась и чета Барнетов, Лили и Джеф, внештатные журналисты из Лондона, чьи материалы часто появлялись в передачах Би-би-си. Дулан первым познакомился с ними через несколько лет после встречи со мной, когда наткнулся на молодоженов, проводящих свой медовый месяц в Сальвадоре, в середине восьмидесятых годов.

Самым коротким было наше знакомство с Мидори. Я встретился с ней всего несколько лет назад, во время кровавой межплеменной резни в Руанде. К тому времени я уже видел ее фотографии, так что это была встреча со знаменитостью, хотя больше всего меня поразила все-таки ее отчаянная смелость, которой, казалось, невозможно ждать от такой миниатюрной женщины. Дело не в том, что она без колебаний мчалась туда, откуда убегали все остальные, — мы все этим занимались, а в том, каким твердым характером надо было обладать уроженке Осаки, чтобы спокойно воспринимать совершенно чуждые нравы и обычаи.

До Баграды мы добирались на двух допотопных грузовиках и всю дорогу делали снимки из окон. То и дело мы проезжали мимо разгромленных конвоев, нарушающих мирные пейзажи сельской местности. Брошенные машины и прочий военный хлам, как правило, оставленный солдатами Восточной Европы, загромождал обочины дороги на всем протяжении пути. По большей части это были остовы сожженных дотла грузовиков, вокруг которых валялись человеческие останки. Их некому было похоронить, и теперь отдельные части тел стали добычей диких зверей. Кое-где тела уже превратились в покрытые пылью скелеты с вывернутыми конечностями — последствия взрыва или пиршества животных.

Все мы повидали слишком много подобных вещей, чтобы принимать их близко к сердцу, хотя наши водители до сих пор нервничали при виде последствий давних боев. Эти коренастые бородачи, возившие с собой неизменные узелки с едой, настороженно оглядывали изгороди, заросли кустарника и склоны холмов, опасаясь нападения. В Америке они работали бы на заводах или фабриках, водили автобусы. Здесь им приходилось рисковать жизнью, чтобы заработать достаточно денег для содержания семей в течение предстоящей зимы.