Корабли на суше не живут - Артуро Перес-Реверте

Кое-кто не увидит особенной связи между тем, что я только что написал, и тем, что я хочу рассказать. Пусть не видит, его дело. Вот вам чрезвычайно поучительная история корабельщика-бискайца Мартина де Араны, верного подданного испанской короны, который в 1625 году, чтобы снискать расположение его величества Филиппа IV и обеспечить будущее своего сына, пообещал построить шесть галеонов для «флота Индий». За дело он взялся с энтузиазмом и вложил в него душу и состояние в крайне неудачный для себя момент: перспективы были самые безрадостные, Корона обанкротилась, у корабельщиков то и дело отбирали корабли для участия в войне, и не один судовладелец разорился вчистую, досуха высосанный алчными коррумпированными властями, отлично умеющими пустить кровь всякому доброму христианину. «За те гроши, что готово заплатить Его Величество, ни один человек не отважится сейчас ни построить военный корабль, ни, тем более, вооружить своего "купца"», — писал в те времена Томе Кано в своем «Искусстве строить корабли».

И в этой вот обстановке — такой испанской, что просто неловко, — Мартин де Арана принялся за работу, веря, что его усилия и его преданность обеспечат ему в будущем королевскую благодарность. Что-то вроде пожизненной почетной ренты для его сыновей. Есть любопытная книга «Шесть галеонов для испанского короля», я читал ее восемь лет назад, когда писал «Золото короля», — в ней автор, американская исследовательница Карла Ран Филлипс, утверждает, что бискайцем двигало не желание разбогатеть, а — сегодня трудно поверить, но в те времена подобное было обычным делом — усердие и чувство долга доброго вассала. Для него, для его семьи, его дома и его имени было честью иметь в должниках короля. Поэтому он подписал договор и начал строить корабли за свой счет. Хотя в те времена, когда казна платила неохотно и с опозданием — это если вообще платила, — очень легкомысленно было развязывать мошну.

Избавлю вас от подробностей — уверен, вы их себе представляете. Арана не только лишился здоровья и состояния, но и на каждом этапе постройки, и без того сильно осложненной невозможностью достать нужные материалы и поддерживать ритм работы на верфи, на него налетали тучи ревизоров, контролеров, инспекторов, надсмотрщиков, мытарей, королевских чиновников и прочего гнуса, неслыханно попортившего ему крови. Он начал даже опасаться, что король его бросит и придется самому как-то изворачиваться с целым флотом недостроенных галеонов. Несчастный Арана, уже вложивший безо всякой отдачи восемь тысяч дукатов, был вынужден то и дело ездить в Мадрид и протирать ковры в приемной королевского дворца в ожидании разъяснений и указаний. Во время одной аудиенции он воспользовался случаем, чтобы напомнить о своем сыне, которого просил поставить во главе галеона. Естественно, тот, к кому обращена была эта просьба, ею подтерся.

Закончу свой печальный рассказ. Когда Арана достроил галеоны и передал их королю, никто корабельщика не поблагодарил. Вместо награды его пожаловали аудиторской проверкой, чтобы посмотреть, нельзя ли как-нибудь его прищемить и не заплатить оставшиеся четыре тысячи дукатов. Из этого, впрочем, ничего не вышло, честность и верность бискайца были безукоризненны, и тогда ему передали несколько пинасов и других бесполезных для короны небольших судов — в счет так никогда и не погашенного долга. Несколько лет спустя Арана попытался было настоять, чтобы власти выполнили хотя бы ту часть договора, которая касалась его сына, но умер в 1644-м в разгар судебной тяжбы с королевскими чиновниками, «окончательно разорившими мою семью». Тут поневоле вспомнишь другого героя, тоже принесшего в жертву королю и состояние, и жизнь, — генерала Амбросьо Спинолу, главнокомандующего испанскими силами во Фландрии, который когда-то взял Бреду, а позже жаловался в старческом бреду: «Умираю обесчещенным и опороченным… Всего лишили меня — и доброго имени, и состояния… Я всегда был порядочным человеком, и вот как оценили сорокалетнюю мою беспорочную службу»[66].

Вот об этом я и говорю. Это Испания, дети мои. Со времен Вириата или даже еще раньше. Бесконечный день сурка.

Средиземное море

Швартовка под дождем, в серой унылой обстановке средиземноморского порта иной раз повергает меня в какую-то особенную тоску. Вот и сейчас… Солнце не разбивается о белые стены домов, и вода, что осталась позади, в бухте, не была кобальтово-синей в полдень, а на закате не окрасилась в цвет красного вина, как это бывало во время оно, когда на фоне пламенеющего неба двигались на горизонте черные корабли с нарисованными глазами. Море сегодня зеленовато-пепельное, небо низкое и грязное. Темные тучи то и дело разражаются жалобным дождиком, капли позванивают о такелаж, напитывают убранные паруса и доски палубы. Даже ветра нет.

Проверяешь швартовы, спускаешься на причал, медленно проходишь между неподвижных лодок. Мокнешь. В такие дни, как сегодня, дождь несет с собою смутную неясную печаль. Заставляет задуматься о конце пути, о кораблях — бессильных узниках, связанных канатами и тросами, прикованных к причальным тумбам и кнехтам. О людях, в конце жизни повернувшихся к морю спиной и вынужденных стариться на берегу наедине с воспоминаниями. Эта тоскливая темная сырость, так плохо вяжущаяся с местом и временем года, беспокоит, словно предчувствие или даже уверенность. И покуда идешь по пристани, не можешь избавиться от назойливой мысли о бесконечных моряках, что когда-то сошли на берег в самый последний раз. И одновременно — видимо, по контрасту — тоскуешь по сияющему синему свету, по соленым молодым телам, по вызолоченной солнцем коже, по шепотку прибоя, по запаху и дыму костров, куда подбрасываешь пла́вник, вынесенный на влажный песок заброшенных пляжей терпеливыми волнами. Воспоминания о других временах. О других мужчинах и женщинах. О себе самом тех времен, когда ты сам, возможно, был другим. Когда ты пытливо смотрел на море взглядом искателя приключений, а заходя в гавань, предвкушал огромные океаны и бесчисленные острова, докуда никогда не доходят указы о поимке и высылке, и тебе было далеко до тебя сегодняшнего, глядящего в будущее, но видящего только прошлое.

Рафа, хозяин бара «Гавань» — ветхой реликвии прошлых веков — жарит на решетке сардин и хамсу. В окне виднеются рыбацкие лодки у ближнего причала, за стойкой у окна трое мужчин курят и пьют вино. Все трое одинаково обожжены солнцем и расчерчены морщинами, будто шрамами, у всех хмурый и мужественный вид, а взгляд — свинцовый, словно дождь за окном, руки у них жесткие, кожа растрескалась от холодной воды, соли и снастей. У одного на предплечье татуировка, полускрытая рукавом рубахи, — неумело изображенная женщина, выцветшая от солнца и возраста. Выколотая, полагаю, когда татуированная кожа еще что-то означала, кроме капризов моды, будь то морская доля, тюрьма, война или торговля собой. Когда отметка на коже намекала на прошлое. На какую-то историю, подчас мутную, о которой можно было рассказать. Или промолчать.