Возрождение - Олег Верещагин

Старик поднялся в рост – осторожно, медленно, но не потому, что это было так уж трудно, нет… Он продолжал иррационально опасаться. И все еще не думал даже, что это может быть человек. Но не ушел и не остался на месте, а двинулся вперед. Если это раненый или больной зверь – лучше его добить. Ни к чему ему мучиться… А если еще… еще что-то – то какой смысл убегать?

– Ох, твою ж! – вырвалось у старика, и он не узнал своего давно не слышанного голоса. Потому что темное пятно вдруг выпрямилось и неловко метнулось в сторону, в снежную круговерть. И за этот миг старик понял, что это человек, увидел дикое, перекошенное ужасом лицо под капюшоном куртки, лицо мальчишки! – Стой, дурень! Куда! – Почти прыгая на лыжах, старик метнулся следом, одержимый только одной мыслью: этот напуганный дурак сейчас канет в метель и – пропадет, а он – он снова останется один! – Стой, тебе говорю!

Но тут же он успокоился. Неловкость движений нежданного гостя была вызвана тем, что он шел на снегоступах. Они помогали не проваливаться, но бежать в них… вот и сейчас – мальчишка упал. Упал в рост, угрузнув в снегу, как в болотине. Завозился. Слабо, но с непередаваемым, животным ужасом и нечеловеческой тоской вскрикнул, барахтаясь. Старик растерял слова – он просто спешил к мальчишке, не совсем понимая, как тому страшно.

Мальчишка все-таки встал, попытался бежать снова, но не смог, упал на четвереньки, сколько-то прополз и вытянулся в снегу, закрыв голову руками. Видимо, на бросок он потратил последние силы. Потом руки соскользнули с затылка – в снег.

Потерял сознание, понял старик, уже стоя рядом. Откуда же он тут взялся?! Может, из поселка? Хотя – не важно, надо его тащить в тепло… Он снова присел, морщась, теперь заболели колени, и осторожно перевернул неожиданно легкого мальчика на спину. Осторожно отодвинул капюшон чуть назад – некоторых ребятишек из поселка он помнил…

И тут старик ощутил, как на миг остановилось и снова заработало толчками сердце. Закашлялся, неверяще глядя под капюшон. Потом спросил:

– Во… – голос старика сорвался от изумления, он прокашлялся и повторил потрясенно и уже связно: – Володя?!

И тут же подумал, что этого не может быть. Что это, конечно, чужой мальчик, просто похож… да и не очень похож! Но тут на обмороженном, похожем на обтянутый кожей череп лице открылись огромные глаза. Черные губы прошептали один-единственный слог: «Де…» – и мальчик снова потерял сознание. То, что он не умер, было ясно лишь по еле заметному парку у носа и приоткрытых губ.

Старик отчаянно, каркающе вскрикнул – звук разорвала на неясные страшные клочки и унесла прочь пурга.

Это было каким-то чудом. Таким, что у старика кружилась голова. Он с испугом – с настоящим, давно не испытанным наяву испугом! – подумал, что если сейчас его хватит удар и он умрет, то ведь и внук умрет тоже! И это будет дикой несправедливостью, окончательной, практически невозможной.

Значит, надо жить. Надо, надо…

– Сейчас, сейчас, Володя, внучек, сейчас… – Старик заторопился, скидывая лыжи.

Стащил с ног внука снегоступы (самоделки, грубые, но надежные), стал быстро вязать свои лыжи вместе, превращая их в санки. – Сейчас… ты что там?! Ты дыши! – прикрикнул он. – Я сейчас, близко тут! Сейчас я! Дыши! А ну! Я тебя! Володька!

Он с натугой перевалил мальчика на лыжи. Быстро прикрутил той же веревкой, протянул ее концы вперед, сделав простенькие постромки. Обул снегоступы, перетянув ремни. Встал, закидывая веревку на плечи и грудь, оглянулся, еще раз пригрозил:

– Не помирай! Я ттебя, щенка! – и заторопился: – Сейчас, сейчас…

Через сотню шагов он испугался, что заблудился. И не сразу понял, что на снегоступах он просто идет гораздо медленней, чем на лыжах. Оглянулся на неподвижный сверток на лыжах. Умер?! Едва не бросил постромку, чтобы проверить, заставил себя успокоиться и идти. Идти как можно скорей, но не загоняя себя.

Теперь нельзя умирать. Нельзя. Чудесами так не разбрасываются. А если Володька все-таки умрет – то… то никогда ведь не поздно, разве нет?

Домик выступил из метели неожиданно, старик почти уперся в крыльцо снегоступами и чуть не упал. Очень поспешно, но без суеты он втащил лыжи с грузом на крыльцо, потом – дальше, внутрь… и, только оказавшись в теплой привычной комнате, понял, что ужасно устал. Руки тряслись. Ноги подгибались. Сердце екало и то скакало в горло, то падало куда-то вниз и застывало, принуждая кашлять.

На какой-то миг оно остановилось совсем, и старик подумал, что все-таки умрет. Но потом дурнота отхлынула, оставив слабость. И все-таки он не позволил себе даже присесть, лишь скинул снегоступы и верхнюю одежду и занялся внуком.

Втащив мальчика на разостланную поверх постели клеенку, он принялся раздевать спасенного. Обморожений у внука было много, но все не очень сильные, он был достаточно тепло, хотя и нелепо одет и обут. Еще – ужасающе грязен, чудовищно, брезгливость старику – вовсе не брезгливому человеку! – помогла преодолеть только оглушающая жалость. В длинных, слипшихся в сосульки, немытых волосах кишели вши. И весил мальчик хорошо если половину от положенного, кости торчали через кожу, под которой почти совсем не осталось мышц. В плотно прилегавшем к спине – не сразу заметишь! – школьном рюкзаке было пусто, только пара замороженных воробьев, полторы пачки сухой лапши, черная от копоти металлическая кружка да запасные тесемки-ремни к снегоступам. А в карманах верхней… куртки?.. – почти пустая зажигалка, складной нож, серьезный такой, не уличный китайский – и два пистолета. Оба старик знал, «ТТ» был совсем пустой, «ПМ» – с пятью патронами в обойме. Пистолеты были ухоженные, вычищенные.

Старик разрядил «макаров». Покачал его на ладони, а потом уважительно убрал оружие и патроны в стол…

Он боялся, что внук умрет. Впервые он по-настоящему чего-то боялся за все прошедшее время. Никогда в жизни он не видел таких истощенных людей. Именно теперь он осознал, что мир – погиб. И что погиб страшно. Если уцелевшие выглядят так – то…

И если умрет внук, то гибель мира станет окончательной.

Какое-то время он думал: может быть, попытаться добраться до поселка? Там фельдшер… Но потом старик понял, что от страха за внука, от боязни собственного неумения думает о мире вокруг как о прежнем мире. Неизвестно, цел ли поселок. Неизвестно, как его там встретят. Ничего не известно, кроме того, что мальчика надо спасать.

Эта цель затмила все остальное. И странным образом оживила энергию старика…

Володька не приходил в себя почти неделю. Не говорил ни единого связного слова, если открывал глаза – там была только блестящая бессознательная пленка. Старик забросил станцию, не отходя от постели, на которой метался, бормотал, страшно кричал, о чем-то просил, с кем-то разговаривал – то весело, то оживленно, то гневно – внук. У мальчика был страшный жар, почти сорок один градус. Сердце билось, как спятивший барабанщик, было видно, как оно колотится за торчащими ребрами, словно стремясь проломить их клетку и выскочить наружу. Старик делал все, что мог и знал, – поил чаем с малиной, поддерживал силы бульоном, давал лекарства, в которых разбирался неплохо и которые были, ухаживал за мальчиком и умолял все, что только есть на свете, об одном: чтобы Володька выжил. Выздоровел.