Возрождение - Олег Верещагин

Хотя, если поглядеть людям прямо в глаза, становилось ясно, что это не так. И что все они ждут одного.

Развязки. Конца. И не хотят о нем говорить, потому что знают точно – его не избежать…

Поезда перестали ходить совсем после того жуткого землетрясения, которое продолжалось почти сутки. Потом было еще несколько таких, но намного слабее. А в тот раз трясло-то не очень сильно, но очень долго, постоянно, равномерно, а на юго-западе небо горело зловещим ровным багряным с синими прожилками светом. Когда землетрясение закончилось, он последний раз добрался до поселка. Потом хотел съездить и еще, но дороги просто не стало, и он побоялся застрять в леденеющем лесу и не выбраться обратно…

А после этого был уже только тот поезд – пролетевший, как стрела, под почти сплошной рев гудка, украшенный качающимися прямо на крышах и передке голыми трупами, с намалеванным на носу алым широко открытым глазом с вертикальным черным зрачком-щелью… Этот глаз старик потом несколько раз видел во сне. Глаз был живой, внимательный, пульсирующий, пристально ищущий, и старик тут же просыпался, чувствуя только одно – он умрет во сне, если глаз его найдет.

Старик не очень боялся смерти. Но что с ним будет потом? Почему-то очень страшно было умереть именно под этим взглядом, хотя никогда в жизни старик не верил ни в Бога, ни в рай, ни в ад…

По ночам ему иногда казалось: по полузанесенному снегом полотну бесконечно идут и идут серые тени. Их словно бы гнал и гнал ледяной, полный снежной крупы, ветер. Хотя… что такое ночь? Ночь сейчас была всегда. Только или совсем непроглядная, лишь изредка раздираемая, как когтями, разливающимся на все небо разноцветным холодным сиянием, – или буро-серая, в которой можно было все-таки что-то различать. А еще были часы – часы-ходики, старые даже по сравнению со стариком. По ним он и жил. Не думал, что будет, когда закончатся продукты (он ел вообще мало, а продуктов было запасено много), или что он может заболеть лучевой болезнью, про которую его учили в армии, – стоит только измениться ветру. Просто жил, заполнял час за часом – уходом за несколькими свиньями в сараюшке, нехитрой готовкой, чтением, уборкой в станционном здании. Иногда он думал, что этого делать не надо, – это слишком явный показатель того, что тут есть живой человек, но уборка там придавала жизни смысл…

Иногда, надев широкие лыжи и взяв ружье (двустволку-вертикалку «ТОЗ-34» 20-го калибра), он делал небольшой круг по лесу. Сам не зная зачем. В то, что погибла в лесу вся живность, он не очень верил (волки были точно, он это знал, потому что иногда слышал их), но охотиться не было ни желания, ни возможности – снег мгновенно заносил все следы, он возвращался только на огонь оставленной в заднем окне лампы – как на маяк.

Проверял аппаратуру. Иногда до него доносило какие-то обрывки – почти всегда непонятные, он даже не сказал бы с уверенностью, на каком это языке. В диспетчерской стоял компьютер, его старик тоже иногда включал – посмотреть старые фильмы. Они не вызывали ни горечи, ни тоски, старик просто смотрел их, чтобы занять время. Он умел выходить в Интернет, но Интернета не было уже давно, почти с того момента, когда на сайтах везде вдруг повисли тревожные объявления об обмене ядерными ударами…

Одиночество стало привычным для старика. Он не видел того, что происходит в мире, и не особо переживал даже за своих близких – их у него было всего-то дочь с внучкой и внуком, жившие в Чите. Нет, он иногда думал про них, что они мертвы, но это оставалось пустым словом – он и раньше не встречался с ними годами… Но ему очень тяжело было принять и понять то, что умер весь мир. Это до такой степени отрицало его жизнь и все, чему он ее отдал, что временами смерть начинала ему казаться самым простым выходом.

Тогда он шел на станцию и убирался там. Старательно, тщательно. И отчаяние постепенно отпускало…

Со вчерашнего дня остался пшенный суп с тушенкой, и он позавтракал, подогрев кастрюльку на примусе. Потом стал неспешно собираться – захотелось пройтись вдоль дороги, желание было сильным, хотя и непонятным, и старик не стал противиться. Если хочется – почему не сходить?

В холодных сенях он довольно долго стоял, прислушиваясь к ветру снаружи. Каждый день он расчищал тропинку к черному ходу на станции – ее надежно прятали высоченные сугробы, но поземка с них заметала тропку снова и снова, даже если не было снега. Сегодня тоже надо будет… Он безошибочно протянул руку, беря лыжи – они стояли между висящими на стене большим мешком с пельменями и половиной свиной туши. Проверил, плотно ли застегнут перед полушубка, и с усилием открыл дверь. На крыльце по сторонам он набил листы фанеры, но снег все равно наметало к дверям…

С умом проложенные в давние времена пути почти не заносило, хотя по сторонам сугробы лежали, считай, вровень с насыпью, и старик иногда думал, что, наверное, рано или поздно снег все-таки поднимется еще выше и железную дорогу скроет вовсе. Но широкие лыжи позволяли чувствовать себя уверенно, а ходить на них старик умел с детства и сейчас не быстро, но споро шел вдоль дороги – за посадкой, там, где раньше была автомобильная грунтовка. Ружье висело у него поперек груди. В такие моменты он иногда думал о том, что, может быть, стоит все-таки добраться до поселка или даже до соседней станции. Но потом напоминал себе, что ему не двадцать лет. И даже не сорок. Сил едва ли хватит…

Он шел, размеренно взмахивая руками и не оглядываясь. Станцию давно скрыла метель, но тут он не боялся заблудиться даже без огня – просто иди себе и иди между двумя ровными линиями посадки. Надоест – повернешь назад… вот только что это его из дому потянуло? Наверное, все-таки надо назад, хватит… Может, он начинает сходить с ума? Или, может, старик улыбнулся, и сошел давно, а сейчас просто лежит в палате дурдома…

Впереди что-то шевельнулось. Отчетливо.

Он сразу присел на корточки, перехватил ружье и прицелился. Зверь? Или что похуже, пострашней? О том, что это может быть человек, старик даже не подумал.

Шевеление повторилось – темное пятно метрах в десяти впереди, еле различимое, уже на пределе видимости, явственно колебалось. Точно зверь. Раненый или уставший. И как не провалился совсем в снег-то? Лось? Нет… лось не провалится даже по глубокому снегу. Для волка – вроде крупноват… медведь, что ли?

Старик поднялся в рост – осторожно, медленно, но не потому, что это было так уж трудно, нет… Он продолжал иррационально опасаться. И все еще не думал даже, что это может быть человек. Но не ушел и не остался на месте, а двинулся вперед. Если это раненый или больной зверь – лучше его добить. Ни к чему ему мучиться… А если еще… еще что-то – то какой смысл убегать?