Слепой боец - Юлия Горишняя

Потерявшие на двух бесполезных штурмах уже достаточно людей капитаны смотрели друг на друга, как волки из разных стай. В том, что произошло, винить они могли двоих; последующие события довольно трудно понять, и очень может быть, что сами они их не понимали, — но в конце концов в живых остался Бираг Зилет, а Толдейг, сын Толда, отправился догонять арьякварта, за которым он не уследил; и, как утверждают, отправился от Бираговой руки. Поединком это не было, а чем было — неизвестно. После этого Бираг завязал с монахами Моны переговоры. Он требовал выкуп за то, чтоб пираты ушли, в противном случае угрожая еще одним штурмом, которого якобы требуют от него его капитаны.

Монахи в ответ заявляли, что в конце концов, если дойдет до такой беды, они вынуждены будут прибегнуть к тем средствам из древних знаний, хранящихся в монастыре, которыми невозможно пользоваться, не губя свои надежды на чистоту и слияние с чистотой, не только посвящаемым Трижды Царственному, но и никакому человеку, ибо изобрел эти средства наверняка не кто иной, как Лжец — отец всякой грязи и непогоды, зла и порождений его, любящий разрушения и смерть.

В попытках представить себе, с одной стороны, что такое средства из древних знаний, превосходящие все то, чем до сих пор отбивались монахи Моны, а с другой стороны, что такое штурм пиратов с севера, доведенных до забвения всего на свете, включая собственную жизнь и смерть, — стороны торговались довольно долго. Монахи упирали на то, что подношения в последние годы стали реже и монастырь приходит в запустение, а Бираг — на то, что у каждого из его молодцов есть глотка для того, чтобы жрать, и две руки для того, чтобы добывать себе то, за что жратву покупают, и если на каждого выйдет меньше, чем по десять мер серебром, они его просто не поймут. В конце концов сговорились на восьми на каждого.

Бираг Зилет ушел, а Мона осталась — разоренная только на треть этим выкупом (молва утверждала, что и меньше), с рядами ратников, запасами смолы, камней и всего прочего, опустошенными двумя штурмами, с охранными заклинаниями вокруг, часть из которых поломал Бираг смертями тех монахов, что их держали, часть легко можно было преодолеть по его следам, а часть распалась сама за пять месяцев осады, и наверняка монахи не успели их восстановить; с проломом в западной стене, доведенным почти до половины, и со славой, которая ждала всякого, кто посмотрит на стены неприступной Моны с внутренней стороны.

Долфу Увальню из всего этого было известно только то, что Бираг ушел, получив выкуп, а Мона осталась. Долф считал, что «можно попробовать». Во всяком случае, так передал Гэвину Ауши, сын Дейди, эту новость, а именно он передал ее потому, что у него были на корабле Долфа свойственники, и, когда вернулась Долфова «змея», Ауши, конечно же, пошел к ним в гости. Впрочем, Долф и сам эту новость не скрывал и охотно делился ею со всеми, как не скрывал и своего мнения.

Что же до Гэвина, то он на это сказал, усмехнувшись:

— Объедки Бирага я подбирать не буду.

От такой выгоды отказываются только очень неудачливые люди. Очень.

Самое удивительное, может быть, то, что никому не вздумалось сказать, будто Гэвин сробел перед монскими стенами. Даже Йолмеру, сыну Йолмера. Точно так же, как Гэвин позволял себе ездить в некрашеных одеждах, не допуская и мысли, что кому-то покажется, будто он не богатый человек, так и здесь — даже ему самому такой мысли не пришло. С первого взгляда было очевидно, что это — бессмысленный каприз. Блажь. Короче говоря, невезение.

— Гэвин, — сказал сразу Йиррии. Переубеждать тут было поздно, но хоть что-то спасти… — Когда ты сказал, что хиджарский караван с Шелковых Островов — слишком мешкотно, это еще так-сяк было понятно. Когда ты сказал про Плаю… Ладно. Но вот это! Это уже совсем никто не сможет понять.

Гэвин только посмотрел на него.

— Если не смогут, — заметил он, — им же хуже.

— Чтобы это понять, — не отступил Йиррин, — нужно быть Гэвином, сыном Гэвира, которого Бираг обманул три воды назад!

— Он меня не обманул, — сказал Гэвин. — Он меня н е обманул. В том-то все и дело.

ПОВЕСТЬ О ТОМ, КАК СЛУЧИЛСЯ СОВЕТ НА КАЖВЕЛЕ

А вот о том, почему случилось, что слова эти стали известны на всех кораблях, придется поговорить особо. Само собой, дружинники Гэвина никому о них не сказали. Мало ли что может слететь с языка. Может, он еще передумает. Никогда в жизни не передумывал, а тут — кто его знает — вдруг возьмет да передумает. Неужели люди не имеют права надеяться на чудо, в конце концов?

Но среди полонянок, все не перестававших всхлипывать с самого острова Певкина, была одна, язык чьих причитаний между всхлипываниями оказалось можно разобрать, если прислушаться. Охая и вздыхая, она повторяла проклятия тому дню и часу, когда ее муж нанялся кормщиком на «Бурую корову» и взял с собою в плавание молодую жену, как частенько делают это кормщики на торговых кораблях.

«Бурая корова» не закончила свое плавание, повстречавшись в море князю города Гэзита, который— если служба ему позволяла — любил пошаливать со своими «змеями» в Гийт-Гаод, оттого что северянин останется северянином, какой городни нанимает его и его дружину, а вот почему и как после рабского рынка в Гэзите занесло молодую жену кормщика на остров Певкина, уже и она сама не могла сказать, столько было по пути кораблей, морей и мужчин. На «Дубовом Борте» она по жребию досталась дружиннику по имени Снейти, сын Айми. Ну что ж, полонянка так полонянка, добыча не хуже других. На Торговом острове дадут меру серебра, здесь, в Гийт-Чанта-Гийт, — поменьше.

А вечером того дня, когда вернулась Долфова «змея», и даже не вечером, а в третьем дневном часу Снейти с горя пошел играть в «вертушку» к людям с корабля Дьялвера, сына Дьялвера. Судьба, не иначе, подталкивала заостренную палочку в ямке, выкопанной в песке, так что она, повертевшись, останавливалась заостренным концом в сторону кого угодно, но не Снейти. Так он проиграл всю добычу до последней монетки, доставшейся ему в этом походе, и, когда проиграл эту самую последнюю монетку, почувствовал непостижимое себе самому облегчение, как будто только того и хотел.

Он был честным человеком, поэтому проигранное раздал тем, кому оно предназначалось, в тот же вечер. И полонянку тоже привел за руку и отдал Тбиди Холодному, дружиннику со «змеи» Долфа Увальня. А тот, приметив по ее светлым волосам и светлым глазам, что это не иначе как женщина из народа йертан, принялся расспрашивать ее о том, не знает ли она, какие дела творятся на корабле у Гэвина и отчего у Снейти такой вид, будто у них там покойник? А бывшая молодая жена кормщика отвечала, что ей откуда знать? Откуда она может знать что-нибудь еще, кроме того, что жизнь ее пропала, А теперь, даже если продадут ее в какой-нибудь приличный дом на севере, наконец-то среди людей, а не среди южан, неведомо на каком языке бормочущих, то все равно остается только одно после острова Певкина — проклинать тот день и час, когда… Откуда она может знать что-то еще? Разве только то, что все у них там, на «Дубовом Борте», или молчат, или ругаются из-за того, что их капитан не желает подбирать чьи-то объедки. Бирага какого-то. Словом, непонятные люди.