Асьенда - Изабель Каньяс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А объясняться я хотела меньше всего. Ни с кем-либо. Ни уж тем более со своим мужем.
Я спустилась со скамьи и почувствовала босыми ступнями холодную плитку часовни. Андрес встал следом, преклонил колено и перекрестился. Затем повернулся ко мне и сказал ровным голосом:
– Я пойду с вами. Я ей не доверяю. – Ей, то есть дому. – Скажите, когда ваш супруг будет в отъезде или занят работой с Хосе Мендосой. Я снова попытаюсь очистить дом.
– Он собирался увидеться с доном Теодосио Сервантесом из Сан-Кристобаля, чтобы обсудить продажу наших земель.
Но встреча должна состояться лишь через три дня или даже больше… Я не могла вспомнить. Вчерашняя беседа расплывалась в памяти, и только одно мне помнилось ясно. Появление женщины в сером. Марии Каталины.
Переступив порог капеллы, я вздрогнула.
Над двором низко висел туман, окутывающий дом шелковистой серой пеленой. Птицы не пели, и только где-то вдалеке раздавался собачий лай.
– Как мне выжить до тех пор? – Последние слова угасли в холодном облаке пара. Я по-прежнему сжимала вокруг плеч одеяло, заменяющее шаль, но этого было недостаточно, и холодное утро проникало прямо в кости.
На спину опустилась теплая ладонь. Зазвучал голос, теперь уже мягкий и нежный:
– Я здесь.
Я понимала, что Андрес волнуется, понимала, что он напуган, – но если он и испытывал эти эмоции так же сильно, как и я, то не позволял им проявиться. От него исходило спокойствие; и я грелась в этом ощущении, как грелась бы у костра влажной ночью.
Священник и ведун, источник проклятий и утешения.
Воистину я его не понимала. Воистину я была благодарна за него так, как не была благодарна ни за одного человека в своей жизни.
Андрес не убрал руки с моей спины, пока мы шли по пути, который я преодолела ночью.
Стены Сан-Исидро проступали сквозь туман, белые и непроницаемые. Андрес прошел со мной через арку и пересек двор.
Всю дорогу мы молчали. Над домом висела благоговейная тишина и тени. Внимание дома где-то блуждало, и – так мне казалось – он не заметил нашего прибытия. Входная дверь была открыта. Нити тумана расползались в стороны, заслышав звук шагов Андреса, пока мы поднимались по каменным ступеням. Темнота внутри была серая и тихая. Такой смирной я ее еще не видела. Но я уже давно научилась не доверять первым впечатлениям, особенно когда речь шла об асьенде Сан-Исидро. Я сделала глубокий вдох и распрямила плечи. Андрес опустил руку.
Наши взгляды встретились. Я без слов поняла, что он оставит меня здесь. Что дальше он пойти не может, как бы сильно я ни желала, чтобы он был рядом.
Я вошла в дом. Андрес не закрыл за мной дверь и задержался, наблюдая, как печально я иду по плитке прямо к лестнице. Я не оглядывалась. Я не знала, как долго Андрес прождал снаружи и когда закрылась дверь. Наверняка он долго простоял вот так, вслушиваясь в странную, зияющую тишину дома. Удивляясь ей. Наверняка он пробыл у порога гораздо дольше, чем это сделал бы любой другой человек, и отошел лишь спустя тяжкие минуты. Наверняка он медленно прошел сквозь туман, погруженный в раздумья, размышляющий о том пути, на который мы ступили…
Ведь он все еще был достаточно близко, чтобы услышать мой крик.
25
Андрес
Февраль 1821
Двумя годами ранее
Вернувшись из Сан-Исидро в Апан, я постарался улучить время, свободное от забот в церкви, и отправился далеко за город, за поля, где горожане пасут коз и овец, – к землям, не принадлежащим ни одному из землевладельцев. Место это находилось так далеко, что почва становилась каменистой, а мексиканские сосны росли гораздо плотнее.
Я прочесал лес в поисках трав, которые обычно собирала Тити, следуя по тропинке, по которой мы с ней ходили множество раз. Я шел к ручью, что тек по скалистым склонам холмов. К тому времени, как я нашел, что искал, на долину спустились тени; вернувшись в дом священников, я увидел, как церковь окутала глубокая ночь. Я пробормотал извинения падре Висенте, ведь знал, что извиняться перед падре Гильермо нет нужды. Он лишь покачал головой, заметив, что я вымок под дождем и от меня пахнет лесными соснами.
– Я удивлен, что ты и вовсе вернулся, – произнес он, бросив на меня понимающий взгляд из-под своих кривоватых очков для чтения. Прыгающий свет камина превратил падре Висенте в видение из Судного дня, в то время как черты стареющего лица Гильермо в пламени лишь смягчились. Мы оба повзрослели и изменились с тех пор, когда он находил меня заснувшим под церковными скамьями, но многое осталось прежним. Гильермо часто шутил, что я будто мало выезженный жеребец, который никак не может остановиться и только и делает, что бороздит загон.
– Пусть парень разомнется, – сказал он Висенте. – Он родился в деревне. Если не будет дышать свежим воздухом, с ума сойдет.
В отличие от падре Висенте, Гильермо с легкостью отпускал меня служить мессы, проводить крещения и совершать другие таинства в различных часовнях на территориях асьенд. Его также не тревожили так называемые традиции жителей поселений, и он не спешил бороться с ними до тех пор, пока люди платили требуемую Церковью сумму, чтобы их поженили или крестили их детей.
Висенте же был другим.
Однажды я услышал, как он признался Гильермо, что сомневается во мне. Мол, священник смешанного происхождения вряд ли сможет оказывать цивилизующее влияние на прихожан.
– Он чересчур наивен. Он просто не способен мыслить рассудительно, как того требует положение, – восклицал Висенте. – Это у него в крови.
Как бы прискорбно мне ни было это признавать, в одном отношении Висенте оказался абсолютно прав: даром к цивилизующему влиянию я не обладал – по крайней мере, не в том смысле, в каком его понимали креолы. Но я к этому и не стремился.
Я ускользнул от священников и, оказавшись в своей безопасной комнате, зажег свечу и опустошил тряпичный мешочек с богатствами. Если правильно заварить травы, выйдет лекарство, которое нужно Паломе.
Тити передавала мне свои знания из памяти. Она так и не выучилась читать или писать; мне удавалось поддерживать с ней связь лишь потому, что она убедила меня до отправления в Гвадалахару обучить Палому письму.
Такая предусмотрительность пошла на пользу и Паломе: война
