Демоны Хазарии и девушка Деби - Меир Узиэль

Тита погладила ножны сабли, извлекла ее из ножен, и оглядела изогнутое ее лезвие. Оно не сверкало на солнце, как должно было бы сверкать, если бы его снимали сейчас для фильма. Они ведь стояли в тени деревьев и складов. Оно не сверкало, но было невероятно острым.

«Хватит, перестань играть с этим», – сказал Мувияу, нервничая при виде того, как тонкая девичья рука вращает тяжелую саблю. Тита бросила на него взгляд зеленых глаз, и он опустил глаза, стыдясь своей лысины. Но она вернула саблю в ножны одним движением, так, что на миг у Песаха застыла кровь в жилах. Движение ее было быстрым, как в цирке. Его неловкое движение или ее промах, и бедро его было бы рассечено.

«Так почему я не еврейка? – спросила Тита, – сделайте меня еврейкой».

«Этому надо долго учиться, Тита. Сначала надо научиться читать и писать. И надо искренне верить в Отца нашего на небе».

«Так учи меня, – сказала Тита, – учи меня читать и писать, научи меня понимать Отца вашего на небе. После этого я буду знать, во что я верю».

«Во что ты сейчас веришь, Тита?» – спросил он.

«Сейчас? Только в тебя и в себя», – рассмеялась высокая красавица Лолита, умеющая с особой мягкостью опираться на мужское плечо. И Кесаху хотелось поцеловать этот утренний воздух, стелющийся над рекой, чтобы утишить этим поцелуем то, что может взорвать его грудь.

Они поднялись на корабль и сели рядом на два сиденья, погружаясь в тишину скольжения по водам. До Шаркила только и оставалось сидеть на солнце, над водами, следить за берегом, есть, кормить лебедей и гусей, качающихся на невысоких коричневых волнах, и наблюдать за прозрачной полосой вод вдоль берега.

Селения по оба берега реки становились все гуще и шире, умножались веревки, на которых развевалось белье. И к вечеру они уже плыли вдоль берегов, на которых полоскался длинный ряд талесов, развешанных для просушки.

Сюда дьявол Самбатион пробраться не мог. Часть дороги он пытался плыть под днищем корабля, но это было бесполезно. Боль в костях и мышцах была невыносимой. Тут, в самом сердце Израиля, он был абсолютно беспомощен. И он вернулся на свои места, на скучную западную границу.

Они плыли всю среду и весь четверг, в пятницу викинги забеспокоились – приближался канун субботы, но в пятом часу после полудня они пришвартовались в порту Шаркил. Последний корабль в тот день перед тем, как порт был закрыт.

В течение этих трех дней учил Сефсах Титу тому, что можно вкратце узнать об иудаизме. О стране Сиона, об Иерусалиме, о праотцах наших, о судьях наших, о Самсоне, о рабстве нашем в Египте, о Моисее, о маце. О праздниках Суккот, Шавуот и Пуриме, о синагогах, о царях наших, о Вирсавии, о пророках, о Рут, о том, что то, что тебе ненавистно, не делай товарищу. Об Иове, о душевной депрессии и о зле. О разрушении и рассеянии народа по миру. О кошерной пище, запрете есть мясное и молочное вместе. О субботе, о языке иврит, о днях Йом Акипурим и Рош Ашана, о месяцах года, о месячных – времени запрета половых сношений. Об алфавите и пером стихе Устной Торы. Об освящении, зажигании свечей в канун субботы. О правилах погребения. О запрете есть раков и креветок, моллюсков и улиток. О Хевроне, Шило и Бейт-Эле. О Иосифе Флавии и Маккавеях. О Талмуде, созданном в Вавилоне. Об Иисусе и окружавших его учениках-евреях, создавших другую религию, настолько похожую и настолько отличную. О наших особых страстях. О религиях и язычестве, которое ей знакомо и которое незнакомо. О десяти заповедях. Об историях великой любви в священном Писании. О том, как хазарский Каган пригласил еврея, мусульманина и христианина, и в результате их дискуссии понял – и принял иудаизм. О Бар-Кохбе, его льве, его храбрости и милосердии. О молитвенных принадлежностях, мезузах и талесах. О рабби Акиве и рабби Шимоне Бар-Йохае. Об Ироде Великом. О притчах, пытающихся понять хазарскую душу. О Мессии.

Тита всё слушала и слушала, и когда они с закатом солнца сошли на берег, спросила, можно ли встретить субботу в каком-нибудь еврейском доме, а не только в столовой гостиницы.

Тувяуу и Гдадлияу искали каких-либо родственников в Шаркиле. И, конечно же, нашли. Все умылись, и Тита в том числе. Причесались и приоделись.

Когда зажгли свечи, она воспламенилась вместе с ними, и два язычка пламени светились в ее глазах, когда они сидели за столом, и когда хозяин дома Реувен Каплан произнес – «И были сотворены небо и земля, и все их воинства», – она заплакала и засмеялась. Попробовала халу и упала в обморок. Упала на ковры, покрывающие пол комнаты. Рассыпались ее волосы, побелело лицо, остекленели зрачки, в которых еще полыхало пламя свечей. Крошки мака на губах.

Песхах подскочил к ней, пытаясь отряхнуть крошки от ее глаз, но Реувен Каплан сказал: «Отойди от нее, это опасно».

Тита лежала без движения, и все ждали. Суп становился холодным. Все ждали. Постепенно все смутное в ее глазах, стало проясняться, в белом пространстве начало все колебаться, затем вещи обрели розовато-желтоватый оттенок. Внезапно она очнулась и стала бормотать «Хала, хала». И голос ее был странным, словно бы приходящим издалека, голосом существа, в котором разрушились все чувства, источились все формы любви и страдания. Голос безумия, голос великой болезни, великого проклятия, высшего знания, коснувшегося самой сути непознанного.

«Ты хочешь халу?» – спросил Песах.

«Нет», – сказала и вдруг встала. Наивный, вопросительный взгляд стоял в ее глазах, но ощущение было, что она все поняла без объяснений.

«Я увидела нечто», – сказала она, – дай мне что-то, чем можно писать».

«Она чужеземка, гойя», – объяснил родственнику Тувияцу, и Реувен Каплан намекнул мальчику из рабов, обслуживающих их, принести бумагу и карандаш.

«Я видела буквы, сказала Тита. – Вот это что?» – и она начертала, с трудом выводя линии, печатные ивритские буквы, которые расшифровали с трудом – Nb miNi bwvy – «Преисподняя и Ничто не…»

«Что это? – спросила Тита. – Есть в этом какой-то смысл?»

«Да, – сказал хозяин дома, – это слова на иврите, но я не понимаю их связь. Надо позвать раввина. Нет, лучше я пойду сам к главному раввину города».

Хозяин взял листок и вышел. Праздничный ужин был испорчен. Зато собакам досталась роскошная добыча, а женщины тихо проклинали происшедшее.

Довольно поздно явился раввин, вгляделся в Титу, спросил: «Что ты видела?»

Но Тита, увидев раввина, начала дрожать. Когда раввин спросил ее, дрожь перешла в сильный трепет и плач. Голос ее с трудом был слышен. Вдруг она вскочила, бросилась на колени и обняла ноги раввина.

«Это запрещено», – мягко сказал раввин и осторожно разнял ее объятия.

«Но она же гайка, – сказал Песах, защищая ее поведение.

«Она – праведница, – сказал раввин, – она будет еврейкой».