Владычица озера - Анджей Сапковский

– Бей!

– Держи шаг! Держи шаг! – рычал Барклай Эльс. – Держи строй! Песню, курва ваша мать, песню! Нашу песню! Вперед, Махакам!

Из нескольких тысяч краснолюдских глоток вырвалась знаменитая махакамская боевая песня.

Ху-у! Ху-у!

Строй держи! Печатай шаг!

Мы прикроем ваш бардак!

Нам не греться на печи!

В бой! Вперед, бородачи!

Ху-у! Ху-у!

– Бей-убивай! Вольная Компания! – В грозный рев краснолюдов врезалось, словно тонкое жало мизеркордии, высокое сопрано Джулии Абатемарко. Кондотьеры, вырываясь из строя, нападали на атакующих квадрат конников. Все это граничило с самоубийством. На наемников, лишенных защиты краснолюдских алебард, пик и щитов, обрушилась вся мощь нильфгаардского напора. Рев, крик людей, конский визг заставили корнета Обри невольно скорчиться в седле. Кто-то ударил его в спину, он почувствовал, как вместе с увязшей в толпе кобылой движется в сторону самого страшного столпотворения, самой жуткой резни. Обри крепче сжал рукоять меча, которая вдруг показалась ему скользкой и ужасно неудобной.

Через мгновение, вынесенный перед линией щитов, он уже рубил налево и направо, как безумный, и орал, как спятивший.

– Еще раз! – услышал он дикий крик Сладкой Ветреницы. – Еще одно усилие! Держитесь, парни! Бей-убивай! За дукаты, что как солнце золотые! Вольная Компания!

Нильфгаардский конник без шлема, с серебряным солнцем на плаще, ворвался в строй, поднялся на стременах, страшным ударом топора повалил краснолюда вместе со щитом, рассек голову другому. Обри вывернулся в седле и рубанул наотмашь. С головы нильфгаардца отлетел большой покрытый волосами кусок, сам он рухнул на землю. В тот же момент корнет тоже получил чем-то по голове и свалился с седла. Из-за давки он не сразу оказался внизу, несколько секунд висел, тонко визжа, между небом и землей и боками двух лошадей. Но хоть он досыта набрался страха, боли почувствовать не успел. Когда же наконец упал, подкованные копыта почти тут же размозжили ему череп.

***

Спустя шестьдесят пять лет старушка, которую попросили рассказать о том дне, о Бренненском поле, о краснолюдском квадрате, двигавшемся к Золотому Пруду по трупам друзей и врагов, усмехнулась, еще сильнее сморщив уже и без того сморщенное и темное, как сушеная слива, лицо. Раздраженная – а может, только прикидывающаяся раздраженной, – она махнула дрожащей, костлявой, чудовищно скрученной артритом рукой.

– Никак, – зашепелявила она, – ни одна сторона не могла одолеть другую. Мы-то были внутри. В окружении. Они – снаружи. И мы просто-напросто убивали друг друга. Кхе-кхе-кхе... Они нас, мы их...

Старушка с трудом сдержала приступ кашля. Те из слушателей, которые были ближе, заметили на ее щеке слезу, с трудом пробивающую себе дорогу среди морщин и старых шрамов.

– Они были такими же мужественными, как и мы, – бормотала бабулька, которую некогда звали Джулией Абатемарко, Сладкой Ветреницей из Вольной Кондотьерской Компании... – Кхе-кхе-кхе... Мы были равно мужественными. И мы, и они.

Старушка замолчала. Ненадолго. Слушатели не торопили ее, видя, как она улыбается своим воспоминаниям. Своей храбрости. Маячившим в тумане забвения лицам тех, что геройски погибли. Лицам тех, что геройски выжили... Для того, чтобы потом их подло прикончила водка, наркотики и туберкулез.

– Да, мы были равно мужественны, – закончила Джулия Абатемарко, – ни одной стороне не удавалось набрать столько сил, чтобы быть более мужественной. Но мы... Нам удалось быть мужественными на одну минуту дольше.

***

– Марти, очень тебя прошу, дай нам еще малость своей чудесной магии! Еще совсем немного! В животе у этого бедолаги сплошная каша, вдобавок приправленная множеством проволочных колечек от кольчуги! Я ничего не могу сделать, он дергается, словно рыба, которую потрошат живьем! Шани, черт побери, держи крючки! Иоля! Спишь, язви тебя? Зажим! Заа-ажим!

Иоля глубоко вздохнула, с трудом сглотнула слюну, заполнявшую рот. "Сейчас я грохнусь в обморок, – подумала она. – Не выдержу, не вынесу больше этой вони, этой чудовищной мешанины запахов – крови, блевотины, кала, мочи, содержимого кишок, пота, страха, смерти. Не выдержу непрекращающегося крика, воя, скользких окровавленных рук, цепляющихся за меня, словно я и верно их спасение, их бегство, их жизнь... Не перенесу бессмысленности того, что мы здесь делаем. Потому что это бессмысленность. Одна огромная, гигантская, бессмысленная бессмысленность.

Не перенесу усилий и усталости. Приносят все новых... И новых...

Я не выдержу. Сейчас меня начнет рвать. Сейчас я потеряю сознание. Какой позор..."

– Салфетку! Тампон! Кишечный зажим! Не этот! Мягкий зажим! Смотри, что делаешь! Еще раз ошибешься, дам тебе по рыжей башке! Слышишь? Тресну по рыжей башке!

"Великая Мелитэле! Помоги мне! Помоги мне, богиня!"

– Ну, извольте! Сразу исправилась! Еще один зажим, жрица! Клемму на кишки! Хорошо! Хорошо, Иоля, так держать! Марти, оботри ей глаза и лицо. И мне тоже...

***

"Откуда эта боль? – подумал коннетабль Ян Наталис. – Что у меня так болит? Ах да! Стиснутые кулаки!"

***

– Мы их доконаем! – крикнул, потирая руки, Кеес ван Ло. – Дожмем их, господин маршал! Линия разваливается на стыке. Ударим! Ударим, не оттягивая, и, клянусь Великим Солнцем, они не выдержат! Разбегутся!

Менно Коегоорн нервно погрыз ноготь, сообразил, что на него смотрят, быстро вынул палец изо рта.

– Ударим, – повторил Кеес ван Ло спокойнее, уже не так взволнованно. – "Наузикаа" готова...

– "Наузикаа" должна стоять, – отрубил Менно. – Даэрлянская тоже должна стоять. Господин Фаоильтиарна!

Командир бригады "Врихедд", Исенгрим Фаоильтиарна по прозвищу Железный Волк, обратил к маршалу страшное лицо, обезображенное шрамом, идущим через лоб, бровь, основание носа и щеку.

– Ударьте, – указал булавой Менно, – в стык Темерии и Редании! Туда!

Эльф отдал честь. Искалеченное лицо не дрогнуло, не изменилось выражение больших глубоких глаз.

"Союзники, – подумал Менно. – Альянты. Боремся вместе. Против общего врага.

Но я их вообще не понимаю, этих эльфов.

Они совсем другие.

Совсем чужие".

***

– Интересно. – Русти попытался вытереть лицо предплечьем, но предплечье тоже было в крови. На помощь пришла Иоля. – Любопытно, – снова проговорил хирург, указывая на пациента. – Его ткнули вилами или какой-то двузубой разновидностью гизармы... Один зуб пробил сердце. Вот, извольте взглянуть. Камера, несомненно, пробита, аорта почти отделена... А он еще минуту назад дышал. Здесь, на столе. Получив в самое сердце, он дотянул до стола...

– Вы хотите сказать, – угрюмо спросил конник из легкой волонтерской кавалерии, – что он умер? И мы напрасно тащили его к вам с поля боя?

– Никогда не бывает напрасно, – не отвел взгляда Русти. – А правду говоря – да, он мертв. Увы. Exitus [Кончина, смерть (лат.).]. Забирайте... Эх, холера... Киньте-ка глаз, девушки.

Марти Содергрен, Шани и Иоля наклонились над трупом. Русти оттянул умершему веко.

– Вам когда-нибудь доводилось видеть подобное? Девушки дрогнули, потом ответили.

– Да, – сказали они одновременно, переглянувшись слегка удивленно.

– Я тоже видел, – сказал Русти. – Это ведьмак. Мутант. Вот почему он жил так долго... Это был ваш брат по оружию, люди? Или вы принесли его случайно?

– Это был наш друг, господин медик, – угрюмо подтвердил другой волонтер, детина с перевязанной головой. – Из нашего эскадрона, доброволец, как и мы. Уж и мастер был с мечом обращаться! Койон – имя ему.

– Ведьмак?

– Ага. Но несмотря на все, порядочный был парень.

– Да, – вздохнул Русти, видя четырех солдат, несущих на набухшем и капающем кровью плаще очередного раненого, очень молодого, судя по тому, как тонко он выл. – Да, жаль... Охотно взялся бы за вскрытие этого, несмотря на все, порядочного парня. И любопытство жжет, и диссертацию можно было бы написать, если б заглянуть ему внутрь. Но времени нет! Долой труп со стола! Шани, воды. Марти – дезинфекция! Иоля, полей... Эй, девушка, опять слезы льешь? А теперь-то что?

– Ничего, господин Русти. Ничего. Все уже в порядке.

***

– Я чувствую себя, – повторила Трисс Меригольд, – так, словно меня ограбили.

Нэннеке долго не отвечала, глядя с террасы на храмовый сад, в котором жрицы и адептки копошились, занимаясь весенними работами.

– Ты свой выбор сделала, – сказала она наконец. – Ты избрала свой путь, Трисс. Свою судьбу. Добровольно. И жалеть не о чем.

– Нэннеке, – опустила глаза чародейка. – Я действительно не могу сказать тебе больше, чем сказала. Поверь – и прости.

– Кто я, чтобы прощать? И какая тебе польза от моего прощения?

– Я же вижу, – взорвалась Трисс, – как ты на меня смотришь! Ты и твои жрички! Вижу, как глазами спрашиваете:

"Что ты тут делаешь, магичка? Почему ты не там, где Иоля, Эурнэйд, Катье? Мирра? Ярре?"