Венера в мехах (сборник) - Леопольд Захер-Мазох

«В сущности, меня забавляет один балет, – сказал Анатоль, – балет с его волшебными декорациями и костюмами в Париже или в Италии. Фантазия моя ленива, и если не возбудить ее блестящей обстановкой, то у нее не будет никакой иллюзии. Не могу я забыть одной Люции Гран, которая танцевала с умом, душою и с поэзией, тогда как ноги ее оставались на втором плане. В балете Виллиса, где, с наступлением утра, она медленно спускается в свою могилу, а любовник ее тщетно старается удержать ее на земле, Люция Гран была так обворожительна, что лучше ее я ничего не видел в драматическом искусстве».

Анатоль уже лежал на ковре и так удачно воспроизвел описанную сцену без декораций и костюма, что я был потрясен до глубины души. Какими прекрасными дарованиями наградила его природа, не для него самого, а для других; в других он пробуждает поэзию, совершенно недоведомую его собственной душе. Я понимаю теперь знатного турка, который, отдыхая на своем ложе, заставляет петь и плясать своих одалисок.

На Западе женщину отодвинули от ее настоящего назначения быть рабынею, развлечением мужчины, так как мужчина один есть венец создания, он один – человек.

15 мая

Вот сцена между мною и Анатолем, переданная слово в слово.

АНАТОЛЬ. Каждый из нас имеет свою любимую книгу; назови мне свою.

Я. Вертер.

А. Но ведь этот сентиментальный сироп просто глупая дребедень; я еще помню, как в детстве я видел пародию на него, в которой маленький Вертер тащил свой фрак в виде шлейфа.

Я. Но эта книга так проста, так проникнута истинным чувством, так много говорит сердцу, так естественна и простодушна, – и все это соединено с полным пониманием природы! В Германии не найдешь другой такой книги; много у нас говору, много мыслей, но мало поэзии. Шиллер исказил немецкую литературу.

А. Я не понимаю тебя; по-моему, у Гёте праотцовский слог.

Я. Согласен, но только с первого взгляда, так как в его рококо и заключается отчасти его привлекательность, подобно тому как иногда молодое, свежее и красивое лицо девушки выигрывает в пудре.

А. (трясет головой). Это твой взгляд, но никак не мой. Я нахожу, что Фауст, которого все еще так превозносят, давно отжил; для меня, по крайней мере, он слишком готичен, от него так и веет варварством. Всего лучше то, что он доказывает, как человек, постоянно живущий духом, под конец бросается в совершенно противоположное направление. Что касается до удовольствия, то я нашел только одну забавную картину в Гёте, именно картину беспутного образа жизни комедиантов в Вильгельме Мейстере.

После того я заговариваю о поэзии и стараюсь доказать справедливость моего воззрения и моих ощущений. Анатоль сперва слушает, потом начинает зевать, прислоняется к спинке дивана, закрывает глаза и наконец засыпает. Я беру шляпу и ухожу; Анатоль просыпается и зовет меня.

– Читай Вертера, если снова хочешь заснуть, – с раздражением отвечаю я, уходя домой. На дороге я чувствую страшную пустоту в своем сердце.

17 мая

Вчера я не пошел к нему; нынче он прислал мне письмо в семь страниц; оно переполнено любви и отчаяния; я должен пойти к нему.

18 мая

Когда я вошел к Анатолю в прошедшую ночь, то он вполовину трусливо, вполовину пристыженно подал мне руку, но немного погодя перешел в другую крайность и стал чересчур весел. Он вспрыгнул в искусственную беседку, распространявшую аромат в салоне, сорвал ветку плюща и несколько роз и сплел себе венок. Я весело приветствовал этого юного Бахуса.

Но вскоре я притих. «Что с тобой?» – спросил Анатоль, кладя свою руку на мое плечо и ударяя меня по щеке веткой плюща. «Ничего, ровно ничего». – «Однако…» – «Ты осмеешь меня: мне жаль цветов». – «Безжизненных растений?» – «Они не только не безжизненны, но даже одушевлены, – сказал я, – хотя и не в той степени, как животные и люди». – «Я не понимаю тебя». – Я думаю, – продолжал я, – что существуют два элемента, которые с первых дней творения непосредственно стоят один возле другого: духовный и чувственный. Там, где они вступают в союз, зарождается то, что мы называем жизнью, и, чем искреннее союз этих двух разнородных элементов, тем возвышеннее жизнь, тем развитее и воспрянувшие из них существа. И в самых существах эти два элемента начинают враждовать и разъединяться, но один из них всегда одерживает перевес над другим, и это будет продолжаться до тех пор, пока духовный элемент не победит чувственный и пока природа окончательно не проникнется духом, – тогда не будет и смерти». – «Это я еще менее понимаю», – сказал Анатоль.

Но ты знаешь меня, дорогая мать! Когда я увлекаюсь какой-нибудь мыслью, то в разговоре я ничего не вижу и не слышу, а еще менее замечаю, интересуют ли мои рассуждения моего слушателя.

«Поэтому наша задача, – продолжал я, – укреплять и развивать в себе духовный элемент». – «А знаешь ли ты, что твоя новая помада причиняет мне головную боль?» – прервал меня Анатоль; оказалось, что он давно не слушал меня.

Прости меня, но у меня пропала охота передавать разговоры, которые беспрестанно кончаются диссонансом. Посылаю тебе то, что написано ранее, и от всего сердца приветствую тебя.

Искренно любящий тебя сын.

21 мая

С тех пор как я стал удаляться от Анатоля, я ближе сошелся с добрым, честным Шустером. «Ты любишь и несчастлив в любви своей, – неожиданно сказал он мне вчера. Я так был удивлен, что в первую минуту не нашелся что сказать. – Мужу лучше без жены, говорит сам апостол Павел, – продолжал Шустер, – ты страдаешь только, пока обладаешь ею, но, как скоро потеряешь ее, ты сейчас же почувствуешь облегчение. Что касается меня, то я предпочитаю добровольное иночество браку и даже вашим связям с разведенными и неразведенными женщинами. Не говоря уже о тех страданиях, которым подвергаешься, имея жену, я считаю бессовестным оставлять после себя детей, которые будут страдать не менее меня и, как и я, сделаются добычею смерти».

Шустер – отличный человек. Тебе надо узнать его, а ему тебя, так как ты не женщина: у тебя дух, сердце и характер, как у мужчины. В твоем последнем письме ты спрашиваешь, к чему приведет меня мой союз с Анатолем? Я и сам не знаю, что думать. Разочарован я вполне, то есть в духовном отношении, но я вижу, что он любит меня, и я жалею его. Нет, тут не одна жалость: его личность, его атмосфера стали для меня необходимостью… К чему это поведет? Я ценю себя слишком высоко для того, чтоб пожертвовать собою ради его временного развлечения, а для продолжительной дружбы он слишком плох для меня. Нет, плох – не настоящее слово, оно недостаточно определенно и пошло; скорее скажу, что он слишком чувствен, да, слишком чувствен и поверхностен.

24 мая

Какой же человек этот бессмертный Гамлет! Как прекрасно философствовал я в своем последнем письме и как жалок оказался я в действиях! Я боюсь, что попал в другие магические сети теперь, когда духовная жизнь наша порвана. Нынче ночью… – право, мне стыдно сознаться тебе, но с тех пор как моя духовная любовь к Анатолю начала остывать, я ежедневно стал находить его красивее и… соблазнительнее.

Телесная красота, конечно, имеет значение, если она в соединении с красотою душевной. Но в настоящем случае не более ли виновато воспитание, данное существу, столь щедро одаренному природою? Неужели нельзя было углубить его? Но я опять философствую. Итак, нынче ночью… – Я совсем не свой, будь снисходительна ко мне. – До сих пор я постоянно видел Анатоля в его черном русском костюме, широкие складки которого лишь давали мне возможность отгадывать стройность его стана. Нынче ночью он в первый раз вышел ко мне в платье нынешнего узкого покроя, сделанном из синего бархата, – это мой любимый цвет. В этом виде он живо напоминал шаловливого пажа времен Людовика XIV; когда он подошел ко мне и бархат, прижимавшийся к его талии, приятно зашелестел, – тогда я в первый раз со всей силой почувствовал таинственное действие чувственной красоты. Чтоб скрыть свое волнение, я схватил книгу, лежавшую между подушками дивана. Анатоль заметил это, бросился в мои объятия и старался вырвать у меня книгу. Мы боролись с минуту, однако я почувствовал, как нежная, почти девственная грудь прижалась к моей, кровь бросилась мне в голову, но книга осталась в моих руках; чтоб спастись, я стал перелистывать ее. Анатоль откинулся на диване и, пристыженный, закрыл лицо свое руками, но немного погодя, видя, что я читаю, он стал плутовски поглядывать на меня промеж пальцев. А я – я пал к его ногам и осыпал поцелуями его руки; я пылал, дрожал, – но вдруг луч торжества блеснул в его гордых голубых глазах; это привело меня в себя; я встал и подошел к фортепиано.

25 мая

Дорогая мать.

Не знаю, с чего мне начать, чтоб рассказать тебе все случившееся. Быть может, в твоих глазах это покажется незначительным, а между тем оно так важно для моего счастья, даже для всей остальной моей жизни! Прошу тебя об одном: не осуждай меня прежде, чем выслушаешь до конца. Целая пропасть, ничем не пополнимая, лежит между вчерашним и сегодняшним днями.